Одноклассники - Виллем Иоханнович Гросс
Урмет не отрывал настороженного взгляда от говорившего, решив, видимо, выслушать его до конца. При последних словах Пальтсера он чуть наклонился вперед, точно собираясь перебить его, но тут же застыл в прежнем положении.
— Да, в то лето Элли многое поняла. Она даже собиралась тебе написать, извиниться за грубости, допущенные в школе. Я знаю, ее классовая принадлежность не внушает тебе доверия. Но я, кроме классовой принадлежности, учитываю еще одно понятие — молодость. Иногда она, благодаря своей наивности, еще не предстает в типичном классовом облике. Ведь были у нас молодые сельские пролетарии, которые выступали за «эстонскую идею»[5], и... например, Александр Первый в молодости немало огорчал помещиков своими планами реформ. Благородство юности — понятие, которое теория общественного развития не может принимать в расчет, но в практике оно встречается. И ничего не поделаешь — картина классовой борьбы в действительности никогда не предстает в том чистом виде, какой предполагает теория... Мы говорили много. Чаше всего — по вечерам, в их доме. Иногда наши разговоры слушала и маленькая сестра Элли Сулейма. У нее был туберкулез кости, нога была в гипсе... А за неделю до войны их увезли. Всю семью. — Пальтсер помолчал. — Если бы забрали старого Лорберга, если бы забрали моего отца или брата, я бы понял это, они были потенциальными врагами. По крайней мере, мой отец и брат впоследствии добровольно подтвердили это. Но мой спор с Элли о гуманизме остался незавершенным.
Теперь Пальтсер казался победителем. Обе женщины смотрели на Урмета с таким видом, словно хотели сказать: «Ну, теперь видишь, в чем дело!» Но Урмет не дал себя сбить с занятой позиции, только красноватые пятна на его лице потемнели.
— Я знал, Лорберги были высланы...
— Ты знал! — воскликнула Ирена, но это осталось незамеченным.
— О чем с тобой говорила Элли, мне неизвестно. Мало вероятно, чтобы осенью в Тарту она вступила в комсомол, ибо вступление в организацию зависело не от нее одной. Впрочем, теперь это уже неважно. Тебя, во всяком случае, эта история не оправдывает.
— Я только объяснил положение. Я не пришел сюда оправдываться.
— Действительно, объяснил. Думаешь, мы не знаем, как приспешники оккупантов объясняли высылку классово враждебных элементов? По их мнению, это было насилие над целым народом, террористическая высылка эстонцев, этих ни в чем не повинных эстонцев. Вот как объясняли и преподносили вопрос. И твое объяснение ни капельки не отличается от этих разговоров о «годе страданий». Разница только в тоне. Суть одна и та же. Если бы ты пришел и прямо выложил свои взгляды, я, может быть, даже поспорил бы с тобой. Но ты сперва наговорил тут красивых слов — прямо заслушаешься: никакой несправедливости тебе не причинили, ты нисколько не ожесточен, ты все понимаешь. Что же ты понял? Да, ты понял, что враждебную пропаганду больше нельзя вести устаревшими методами.
— Враждебную пропаганду?
— Именно так. Не надейся пустить мне пыль в глаза своими мудрствованиями. Солдаты царской армии! Вот придумал сравнение! Представился этакой невинной овечкой! Революцию не делают в шелковых перчатках, это ты хорошо знаешь. Известно тебе и то, с каким удовольствием вражеская пропаганда расписывает именно те суровые меры, которые революция вынуждена применять по логике борьбы. Игра на сентиментальных чувствах — легковесная и дешевая игра. Меня только удивляет, что ты явился играть в эту игру у меня в доме. На что ты надеялся? Что я по знакомству начну чинить и латать твою развалившуюся жизнь, куда-нибудь тебя устраивать?
— Не кипятись зря. Я не за тем сюда пришел.
— А за чем же тогда?
Пальтсер воткнул в пепельницу недокуренную сигарету, и поднялся.
— Вамбо, поверь, я не знала... — Ирена хотела встать, но вдруг прикрыла глаза рукой и сгорбилась в кресле.
— Ну конечно, Ирена, верю, я же не дурак.
Уходя, он нечаянно загнул угол ковра, но этого никто не заметил. Эйно Урмет поднялся вместе с Айтой. Та, проходя мимо, положила руку на хрупкое плечо Ирены и торопливо прошептала, что она тоже уходит, что она идет вместе с Пальтсером. Молодая хозяйка только кивнула головой, не отнимая руки от глаз. Она слыхала, как в передней надевали пальто. Казалось, это требует много времени. Гости не простились или же попрощались так тихо, что в комнате не было слышно. Эйно пришлось спуститься вниз, так как парадную дверь всегда держали запертой. Он вернулся удивительно быстро, бросил ключи на подзеркальный столик и деловитым шагом вошел в комнату.
— Ирена, я понимаю твое состояние, но иначе нельзя было. Не сердись на меня.
Сердиться? Как странно может звучать слово в некоторых случаях! Сердиться! Произошла катастрофа, а тут говорят — не сердись. Конечно, находясь в состоянии крайней подавленности, можно и чуть-чуть сердиться, но это чувство невозможно различить, как нельзя различить занавеса в кромешной тьме.
— Хотя его пригласила ты, — продолжал муж, усаживаясь на прежнее место, — по сути дела он все-таки был моим гостем. Да. Когда-то он был моим другом. Странно, что ты еще так мало меня знаешь. Ты даже не отвечаешь мне. Так слушай же: я не пойду ни на какой компромисс с тем, кто в решающий момент оказался на стороне фашистов.
После долгого мучительного молчания он прибавил, словно ставя точку:
— Друзей объединяет общность идей.
Ирена поднялась и, даже не удостоив мужа взглядом, подошла к столу, переложила там на другое место некоторые книги, сунула в папку исписанные листки. Ее движения казались машинальными. Урмет следил за женой с нарастающим беспокойством.
— Ирена, послушай, что я тебе скажу!
Почему-то считается, что женщины любопытнее мужчин. Сейчас худенькая, изящно сложенная женщина упрямо доказывала обратное. Она даже не повернула головы в сторону мужа, не выказывала ни малейшего интереса к тому, что ей настойчиво хотели сказать. Она сама заговорила очень тихим голосом.
— Пальтсер — настоящий человек. Ты бы мог исправить несправедливость. Мог бы поговорить с министром. Если это не поможет, надо пойти в ЦК. Пальтсер должен окончить университет.
Только
