Эдуард Веркин - Через сто лет

– А где Беловоблов локомотив возьмет? – спросил я. – Железная дорога просто так локомотив не выдаст.

– Откуда я знаю?! – к.б. вспылила Костромина. – Это его проблемы. Пусть где хочет, там и берет, мне все равно.

– Да и мне тоже. Подумаешь…

– А тебе не должно быть все равно, – нахмурилась Костромина. – Ты должен переживать. Ты должен весь внутри переворачиваться.

Я представил, как это – переворачиваться внутри. Нехорошо, наверное. Гематогенно.

– Зачем?

– Нужно. Нужно, Поленов. Вот ты посмотри, все выворачиваются, все стараются, и только тебе все равно. А это плохо. Сиракузовы и то что-то придумывают, а ты…

Костромина поглядела на меня пронзительно. Кажется, линзы вставила. Во всяком случае, раньше таких пронзительных взглядов она не совершала.

– Ты можешь постараться? – спросила она. – Хотя бы постараться, а?

– Могу, – сказал я. – Постараться могу, если тебе надо… Я могу.

– Вот и постарайся. Они Свету грузовиком будут давить, а ты… Ты…

– Тоже балконом, что ли? – неудачно пошутил я.

– Зачем балконом, по-другому, по человечески. Ну, она, допустим, тонуть станет…

– Это мост надо ломать, – перебил я. – Она пойдет, а мост подломится… Только мосты крепкие, придется их заранее подломить.

Костромина закатила глаза.

– А что? – я тоже к.б. обиделся. – Как я еще ее в реку закину?

– Не знаю. Только ты подумай уж, напряги мозг. Вот, например…

Тут Костромина заметила, что Груббер и Увальева стали слишком уж активно прислушиваться, ушками пошевеливать и делать вид, что им не интересно. Костромина тут же замолчала.

Урок начался, физика, тоже предмет, сложный к пониманию. Физик пришел и стал про какую-то дисперсию рассказывать, а мы стали послушно слушать. Я понять даже старался – что такое эта самая дисперсия. Физик старался, тыкал указкой в доску, а потом в портрет какого-то древнего физика на стене, но до меня ничего толком не доходило. А потом у меня у самого в голове случилась дисперсия, я куда-то провалился и очнулся только от звонка.

Началась очередная перемена, и все мы опять отправились бродить по коридорам, как бестолковые частицы, погруженные в дисперсию, и я отправился тоже бродить, как все, потолкался, наступая на посторонние ноги и чувствуя, как наступают мне. Я добрался до лестницы со второго на первый этаж и стал смотреть вниз, я тут часто стою зачем-то. Через минуту подошла Кострома с термосом на боку и тоже стала смотреть. Мы иногда вместе стоим и смотрим, тоже зачем-то.

– Слышь, Поленов, а ты чего вчера в коллекторе нашел? – шепотом спросила Костромина.

У нее шепот получался правильный, не то что у дураков Сиракузовых, даже шептать по-человечески не умеют.

– «Душ на даче», – честно признался я. – И еще про кроликов книжку. Как кроликов правильно разводить в неволе.

– Про кроликов? – Костромина сощурилась. – И ничего больше не читал?

– Нет…

Костромина сощурилась еще сильнее, так, что глаз у нее совсем не осталось, только щелки.

– Значит, ты ничего не читал, – продолжала Костромина.

Врать я совсем не умел. На соулбилдинг надо, наверное, все-таки походить.

– Вспомнил, – хлопнул себя по лбу. – Памяти никакой, ты же знаешь. Там еще книжка была, без обложки, просто страницы, и все.

– Без обложки книга? – Костромина стала шептать еще глуше.

– Ага, – подтвердил я. – Толстая такая, со старым шрифтом.

Костромина огляделась.

Поблизости никого, на лестницу не часто ходят, лестница узкая, можно запнуться, скатиться вниз и застрять в перилах, это у нас в школе не поощряется.

– Давай подробнее, – сказала Костромина. – Что там еще в этой книжке было?

– Шрифт старый, – принялся рассказывать я. – Буквы тоже старинно выглядят, бумага ломкая, а переплет хороший. Прошитый такой, нитки… вроде красные.

– Красные нитки?

– Да. То есть они выцветшие. А на каждой странице маленькие картинки. Вот такие, размером с ноготь.

Я взял бумагу, взял свою титановую ручку и нарисовал крестик и звездочку, как мог, конечно, уродливо, коряво.

– Вот так, – сказал я. – Немного неровно, но… похоже.

– Это пентакль, а это ангх, – определила Кострома. – И то и другое – символ жизни. Очень интересная книжица тебе попалась.

Костромина сжала пальцы на перилах, железо подалось, сохранив на себе отпечатки пальцев.

– А что там написано было, не помнишь? Конкретно?

Я попробовал вспомнить, но не получилось, конечно.

– Вспоминай. – Кострома перестала терзать перила и уставилась на меня красными глазищами. – Вспоминай, Поленов. Вспоминай. А то рассержусь на тебя сильно и больно. Вспоминай.

Я сел на ступеньки и стал вспоминать. Времени немного прошло, так что вспомнить у меня получилось. Я вызвал в памяти трубу, ощущение одиночества, Ингу Сестрогоньевну с ее придирками, вспомнил.

– Ибо сила и душа живет в клыках, и их… – сказал я. – Все, дальше не могу. Там еще про тритонов что-то… Тритонами надо растираться. Против хода солнца в обязательном порядке…

Костромина вздохнула к.б. сокрушенно.

– Дурак ты, Поленов, – сказала она. – Я тебе об этом тысячу раз говорила. Тебе «Сумеречные скрижали» попались, а ты их завучу отдал.

– Она забрала.

– Она забрала… – передразнила Костромина. – Вот и растирайся теперь тритонами. Болван ты, мой друг. Ну-ка повтори, что ты там вспомнил.

– Ибо сила и душа живет в клыках, и их надлежит… – вспомнил я еще раз. – Их надлежит. Все.

– Сам ты надлежит, – к.б. обиделась Кострома. – Лопух. Такой шанс упустил. Ладно, будем действовать наверняка и последовательно.

– Как?

Костромина не ответила, поболтала термосом.

– Ты пульс чувствовал? – спросила она.

– Ну, чувствовал… – признался я.

– И как?

– Никак. Не очень приятно. В носу свербит.

Костромина достала блокнотик, записала.

– Зачем записываешь?

– Может пригодиться… В носу, значит, свербит. Это хорошо.

– Что хорошего-то?

– Хорошо… Действуем научно. Влюбленный человек ощущает целый комплекс переживаний, в результате чего он плохо дышит и испытывает затруднения с сердцем.

– Зачем мне пульс? – Я потрогал себя за нос. – Зачем мне сбитое дыхание?

– Не сбитое, а неровное. Повышенное сердцебиение и перебои с дыханием – это первые признаки любви.

– Чьей? – не понял я.

– Чьей-чьей – твоей, конечно.

Я поглядел на Костромину совсем одуренно.

– Зачем мне любовь-то?

Костромина сунула мне какао. Что-то я ее совсем перестал понимать.

– Ты обещал, – к.б. гневно сказала Костромина. – Ты обещал, что будешь меня слушаться. Вот и слушайся. И без вопросов. Говорю пить – пей.

Я с сомнением побулькал шоколадом. Нет, мне, конечно, было все равно, просто…

– Ты чего, здоровье бережешь, что ли? – ехидно поинтересовалась Кострома.

Здоровье мне беречь было совсем ни к чему, я свинтил крышку и выпил. Шоколад был как шоколад, горький и сладкий, переслащенный в пять раз и перегорченный в восемь, наверное, Костромина бухнула туда перца. Хорошо хоть соляной кислоты не добавила. Чтобы я прочувствовал.

Да я и так прочувствовал: язык зажгло и в желудке образовался горячий ком – редкие ощущения.

– Молодец, – сказала Кострома. – Доза лошадиная, но по-другому нельзя, ты уж извини. Для неровного дыхания надо что-то поискать… Но это мои проблемы.

– Слушай, я не это… Не очень понимаю…

– А тебе и не надо понимать, Поленов. Ты делай то, что я говорю. А понимать я сама буду. Понял?

Я кивнул.

Вот и поразговаривали.

Сердце, оно забилось, как бешеное.

Три удара в минуту.

Глава 5

Розовый грузовик любви

Последним уроком была физкультура. Волейбол. Спорт трактористов и дровосеков.

Мы привычно вышли во двор, поделились на две команды, «Мертвечину» и «Труп старушки». Я, как обычно, попал в «Труп старушки». Играть никто, разумеется, не хотел, как обычно. Тренер Дмитрий Дорианович вяло пытался заразить нас спортивной живостью – подпрыгивал, прихлопывал в ладоши, вопил кричалки и кричал вопилки. Бедняга. Учитель – сложная профессия.

Наш класс совсем не проявлял никакой активности, на физкультурную площадку вышло меньше половины, а играть еще меньше собиралось. Ни Костроминой, ни Груббер, ни остальных Сиракузовых вообще не наблюдалось, лишь Беловоблов выглянул из-за кучи металлолома и сразу скрылся. К спорту не тянулся никто.

ДД оставил все свои потуги и сказал, что в волейбол играть просто надо. Необходимо. Волейбол – любимая человеческая игра, так что вперед, играйте, скоты, играйте.

Мы стали играть, все, кто был способен.

Наш волейбол очень похож на тот, настоящий. Единственные отличия – сетка и мяч. Вместо сетки натягивается изрядный трос с колокольчиками, вместо мяча – чугунный шар. Думаю, весит килограммов сорок, ржавый и безобразный. Но нам как раз. «Мертвечина» против «Трупа старушки».

Дориан Дорианович дунул в свисток, подбросил мяч, и мы стали играть.