Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков
— Натурально, водку! — сказал Паша. — Не пью я всяких этих... Ну их к богу в рай!
И Аркадий Семенович кивнул: водку. Пил он редко, поэтому было ему все равно. Илья Петрович достал большую бутылку «Посольской» водки, рюмки, фужеры, все выставил на стол.
— Сейчас закуску соображу, — и ушел на кухню.
Паша толкнул Аркадия Семеновича в бок.
— Недурно живет наш эскулап, а? Чего еще нужно человеку! На кой черт ему сдалось какое-то там путешествие! Чего искать-то!
— Не хлебом единым, знаете ли...
— Это верно, — тут же согласился Паша.
Вошел Илья Петрович с большим подносом в руках. Поднос поставил на край стола и начал метать с него на стол тарелочки и — бог мой! — чего только здесь не было! Драгоценными камушками сверкнула красная икра, шибануло в нос свежим огурцом, и черная икра стыдливо свернулась калачиком, скромно стояла баночка крабов, горбатился нарезанный ломтиками говяжий язык, и осетрина, и селедка с зеленым лучком...
— Ну ты даешь, Илья Петрович! — восхищенно выдохнул Паша.
И Аркадий Семенович смотрел на эти яства выпучив глаза: пришельцами они ему представлялись из какой-то другой, возможно, неземной жизни.
— Пустое! — отмахнулся Илья Петрович. — Остатки былой роскоши. Все! Начинаем новую жизнь, подвижническую!
Разлили по рюмкам чистую и прозрачную, как весенний дождик, «Посольскую» водку.
— Вот это продукт! — рассматривая ее на свет, щурился Паша. — Уважаю! Предлагаю тост за «Бродягу», потому как для моряка корабль — это и дом его родной, и очаг, и жена, и... и прочее.
Выпили и тут же налили по второй — чтобы «не хромать».
— А теперь и за нас можно! За наше драгоценное здоровье!
И опять выпили и разомлели слегка, закусили. У Аркадия Семеновича с непривычки уже поумножилось в глазах хрустального блеска, да и вообще мир повернулся к нему вдруг одной из наилучших своих сторон.
— Хорошо! — произнес он.
И у Ильи Петровича исчез тревожный блеск из глаз, даже появилось в нем прежнее, чуточку надменное, барственное, но в то же время и разгульное, забубенное.
— Эх, гуляем, друзья! Назло всем этим... ракам! Всем ползающим и пресмыкающимся! Захребетникам! А? Какое отличное, емкое слово! Именно захребетники! — все подмигивал Аркадию Семеновичу: мы, мол, с тобой знаем, что это за раки!
— Кого это ты так? — насторожился Паша.
— А вот так вот! А вообще! — захорохорился Илья Петрович.
— А-а. Ну меня-то это не касается. Давай лучше еще по одной.
Еще выпили, и тут Паша, больше всех ратовавший за то, чтобы отметить, вдруг перевернул свою рюмку вверх дном и сказал:
— Все! Баста! Больше не могу.
— Да как же так! — развел руками Аркадий Семенович. — Такая компания!
— Ни-ни! Не уговаривайте. Служба. Не имею права завтра дышать на начальство перегаром, пусть даже дипломатическим, хе-хе! Да, не имею права. У нас с этим ой как строго! Чуть что, сразу... Впрочем, не имеет значения.
Попрощался, расцеловал обоих и ушел.
— Что за служба такая? — недоумевал Илья Петрович, стирая салфеткой со щеки пашин поцелуй. — Подозрительным мне все это кажется. И тогда, помните, с рыбнадзором?
— Помню.
— А вообще-то, черт с ним! Давайте выпьем! Скоро, дорогой мой Аркадий Семенович! А вы заметили что у Паши ботинки хрустят, как сапоги у НКВД?
— Бог с вами! Уже давным-давно нигде не продают сапоги со скрипом!
— Не скажите! Это ведь символ! Символ власти, возвещающий: берегись, я иду!
Они выпили еще по рюмке, и опустела бутылка «Посольской». А казалась такой бездонной! Хрустального света в глазах Аркадия Семеновича все прибавлялось и прибавлялось.
— А мы вот виски с содовой! — встрепенулся Илья Петрович.
— Да пожалуй, хватит...
— Ничего, надо привыкать, дорогой Аркадий Семенович, пить и такую гадость.
Он смешал что-то в высоких стаканах, бросил туда специальными щипчиками кубики льда и подал зачем-то на небольшом изящном подносе, хотя три шага от буфета до стола и так можно было донести.
Как бы приглашал Илья Петрович приобщиться к заграничной жизни.
— Б... будем европейцами, — сказал он.
Приобщаясь, Аркадий Семенович пил виски небольшими тягучими глотками — корежило его, чуть не вывернуло наизнанку, зато стало ему совсем хорошо, блаженненько, в голове разбилась хрустальная люстра, рассыпалась вдребезги, и, отыскивая ее осколки, чтобы воссоединить и восстановить спокойное, благородное сияние, он как-то выпал на короткое время из действительности и обнаружил себя уже в коридоре прощающимся с Ильей Петровичем. Они обнимались и клялись друг другу в чем-то. Кажется, выпили еще «на посошок» джина с тоником. Но в последний момент, когда Аркадий Семенович уже стоял на лестнице и прощально махал в коридор рукой, Илья Петрович вдруг сорвался, схватил с вешалки прекрасную куртку, моднейшую, из плащевой ткани, с множеством складок, карманов и молний и бросился за ним.
— Я провожу! Свинья буду, если не провожу! А то оставайтесь, а? Места хватит. Отдохнем, пообедаем.
— Нет, нет! Мне домой! Поймите, мне очень надо! Милый Илья Петрович, если бы вы знали, как надо!
— Ну так я с вами!
Зачем так уж упорствовал Аркадий Семенович? Зачем так уж непременно потребовалось ему домой? Этого он вспомнить не мог, но какая-то мысль шевелилась в его разбитом сознании, шевелились... Мысль настойчивая, как порыв ветра. Обнявшись для устойчивости, они пустились в долгий, шаткий и опасный путь. Каким-то образом оказались у пивного ларька на набережной речки Карповки. Помнил Аркадий Семенович много пространства над рекой, трубу над баней, обшарпанные зады домов и недлинную очередь в пивной ларек. К ней тянул его Илья Петрович.
— Идемте к народу! Хочу с русским народом говорить!
Подошли они к ларьку, установился Илья Петрович на ногах попрочней, поклониться хотел народу древнерусским земным поклоном, однако в самой низкой точке не удержался, понесло его вперед, и если бы не ткнулся головой в очередь, не подхватили бы его там люди под руки, растянулся бы он животом на грязной, затоптанной, заплеванной, загаженной, залитой пивом и водкой русской земле, которую покинуть собирался в скором времени.
— Эй
