Владимир Гриньков - Заглянувший в смерть

– Завтра. В десять часов мне надо быть в институте. Наверное, не пойду.

– Не выдумывай, я завтра с утра смотаюсь в контору, а часов в девять вернусь, чтобы подменить тебя здесь.

– Ты ешь, пожалуйста. Борщ совсем остыл.

– Угу.

Я следил, как она ест, и думал о своем. Что нам делать с дядей Лешей? И дядя Леша ли лежит сейчас там, в спальне?

– Слушай, Светка. Тебе никогда не снился такой сон: будто ты стоишь у входа в огромную трубу, и где-то в ее конце слышится манящая музыка и виден свет?

Она подняла на меня удивленный взгляд и покачала головой:

– Нет. А почему ты меня об этом спрашиваешь?

– А почему бы мне тебя об этом не спросить? – в тон ей ответил я.

– Да просто странный вопрос.

– Ничего странного не вижу. Ты вот лучше скажи мне: ты веришь в загробную жизнь?

– Нет, конечно.

– А почему «конечно»?

Она пожала плечами:

– Ну, это в общем-то все знают.

– Мне сказали, что наш дядя Леша, когда у него не работало сердце, видел себя как бы со стороны.

– Это ты о душе решил со мной поговорить?

Я поморщился:

– Ну, не обязательно это так называть. Просто он чувствовал и слышал все вокруг в тот момент.

– Откуда ты можешь знать, что именно он чувствовал?

– Говорят, что известны случаи, когда людей возвращали к жизни и все они рассказывали практически одно и то же: они видели себя со стороны, видели, как вокруг них суетятся их близкие и еще – вот эта огромная труба и музыка.

– Ну, этому можно найти объяснение, – пожала плечами Светка. – После того как человек умирает, его мозг еще функционирует несколько минут. Ну, не так, как в обычных условиях, но все-таки какие-то образы он еще рождает. Картина, возникающая в умирающем сознании, всегда одна и та же. Возможно такое? А почему бы и нет? И если человека приводят в чувство, ему вспоминается то, что он видел. Это что-то вроде сна, понимаешь?

– Но почему эта труба никогда не снится? Почему ее видит только умирающий человек?

Светка вздохнула и опять пожала плечами:

– Эдик, мало ли загадок у природы? Может быть, все это неправда?

Может, и неправда. Но что же тогда увидел там дядя Леша? Увидел и теперь не хочет возвращаться.

Ближе к вечеру позвонил Николай Никитич.

– Я ждал вас сегодня, – сказал он. – Мы с вами договаривались – помните?

– Да, точно, – сказал я. – Вы уж нас извините, не смогли мы. Может, завтра?

– Давайте завтра, – согласился он. – В девять утра вас устроит?

– А после обеда можно? С утра вряд ли получится.

– Хорошо, тогда в два часа. Договорились? До встречи.

– Подождите, не кладите трубку, – торопливо сказал я. – А вы что – арестовали Соколовского?

– Мы сейчас с ним работаем, – ответил Николай Никитич после небольшой паузы. – А вы откуда об этом узнали?

– Знакомые рассказали. Значит, завтра в два? До свидания. – И я положил трубку. На душе было тоскливо.

– Светка, ляжешь сегодня в зале на диване, а я устроюсь на раскладушке рядом. В одной комнате вместе пока будем спать.

Она ничего не ответила, и я повернулся к ней, чтобы убедиться, что она слышала мои слова. Светка плакала, закрыв руками лицо.

Я толкнул дверь нашей конторы и застыл на пороге. У стола сидел Соколовский и лениво стряхивал с сигареты пепел. При моем появлении Толик сказал «здрасте» и метнул быстрый взгляд на Соколовского. Тот уже расправился с пеплом и воткнул сигарету себе в рот, по-прежнему не обращая на меня ни малейшего внимания.

– Толик, выйди, погуляй немного, – попросил я.

Толик вышел. Соколовский, не отрывая взгляда от дымящегося кончика своей сигареты, процедил сквозь зубы:

– Это ты решил таким способом от меня избавиться?

– Каким способом? – спросил я, чтобы хоть как-то потянуть время.

– Не взбрыкивай, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Милицию ты на меня навел?

– Никого я на тебя не наводил. Они спросили, есть ли у меня конкуренты, которым я могу мешать, – я сказал, что есть. Они потребовали фамилию – я им ее назвал.

Он наконец оставил в покое свою сигарету и повернулся ко мне. Глаза у него были какие-то озорные, словно он собирался сейчас сказать что-то очень смешное.

– Милиция заинтересовалась тобой не потому, что сейчас мы мешаем друг другу, – сказал я.

– Какова бы ни была причина, могу сказать тебе одно: ты сделал очень большую глупость, и тебе еще придется о ней пожалеть. – С этими словами он встал и пошел к двери.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я.

– То, что ты – труп. – Он остановился в дверях и после небольшой паузы добавил: – Это, конечно, выражаясь фигурально.

Я нагнал его уже в конце лестницы, схватил за плечо, развернул и прошипел прямо в лицо:

– Если только выяснится, что все происшедшее твоих рук дело, я убью тебя.

– А что именно стряслось в датском королевстве? – поинтересовался он, прищурясь.

– Я говорю об убийстве моей родственницы, – ответил я и, видя, как быстро белеет его лицо, добавил: – О зверском убийстве.

– Это не я, – сказал он, пятясь вниз по лестнице и оступаясь. – Не я.

И я понял, что он говорит правду.

Я вернулся в комнату. На столе лежала неразобранная почта, целый ворох писем. Я смотрел на них и с удивлением осознавал, что все эти конверты не представляют для меня никакой ценности. Я понимал, что за каждым из этих писем – кусочек моей работы, стеклышко в мозаику, которую я беспрерывно складываю вот уже три года. И сейчас, когда я уже начинаю видеть результаты своего труда, оказывается, что все сделанное мной за это время – ничто, я напрасно гробил силы и время. Я суетился, что-то придумывал, рвал жилы и, – зачем? Зачем мы так живем и зачем мы живем вообще? Я не о смысле жизни, нет, я – об ее итогах. Должно же быть там, за порогом, отделяющим мертвых от живых, что-то такое – светлое, хорошее, что служит людям наградой за мучения в этой бестолковой жизни. Вы хотите называть это раем? Пусть будет так. Но оно есть, я чувствую. Человек должен быть награжден за то, что жил. И тот, кто волею случая заглянул туда, тот уже не хочет возвращаться. И напрасно мы мучаем дядю Лешу, он увидел то, чего не видели мы, и ему решать, как быть дальше. Возможно, Светка права: там действительно ничего нет, только тлен и вечная память, а предсмертное видение красоты – лишь на те пять минут, пока погибает мозг, после чего – конец. Но вот эти пять минут красоты и музыки, которые приходят только в самом конце, – может, это и есть главная награда человеку за прожитую жизнь? Пять минут, прекраснее которых не бывает.

Я бесцельно перебирал конверты с письмами, когда в комнату вошел Вострецов.

– Эдик, дорогой, здравствуй! Как твои дела?

Я промолчал.

– Представляешь, удалось решить все вопросы. Их директор – золотой человек, с ним приятно работать. Мы договорились с ним по всем позициям. Кстати, как поживают наши поляки?

– Нормально поживают, – наконец сказал я. – Делов с ними не будет.

Лицо Вострецова побагровело, он крякнул досадливо и высказал предположение:

– Соколовский нам ножку подставил?

– Не в Соколовском дело.

– А в ком?

– А ни в ком! Пошли они все знаешь куда?

– Ну ты подожди, Эдик, подожди. Что-то мне твое настроение не нравится. Наверное, в мое отсутствие произошли события, о которых я не знаю?

Я молчал.

– Эдик! – Вострецов заглянул мне в глаза. – Почему ты молчишь?

– Потому что – все.

– Что – все? – не понял Вострецов.

– Конец.

Я забежал в булочную, чтобы купить домой хлеба, а когда возвращался к машине, кто-то легонько тронул меня за рукав. Я обернулся и увидел Тадеуша. Чуть в стороне я увидел сидящего в «Фиате» Казимира.

– Мы уезжаем, – сказал Тадеуш. – Возвращаемся в Польшу.

– Передавайте привет братскому польскому народу, – буркнул я в ответ.

– Я сегодня видел Соколовского, – продолжал Тадеуш, не обращая внимания на мои слова. – Мы говорили с ним, и я решил, что не буду вести здесь дела.

– Чем же вам Соколовский не угодил? Ну я – понятно, а он?

– Все очень сложно здесь, Эдик, – он называл меня по имени. – Мы тоже славяне, но мы не понимаем вас, вы для нас чужие. Мы пытаемся к вам приноровиться, но у вас какие-то особые правила игры. Свои правила, свои отношения, свои счеты. Как будто мы вошли в большую темную комнату, а там ворочается что-то, а что – не разобрать. И мы, потыкавшись туда-сюда, возвращаемся к себе, бросив эту комнату и то темное и непонятное, что в ней находится.

– А темное и непонятное – это мы? – уточнил я.

– Ты не обижайся, Эдик, но это вы: и ты, и Соколовский, и все здесь вокруг.

Чтобы он не разочаровался во мне, я скорчил гримасу и зарычал. Так, по моему разумению, должен выглядеть русский медведь. Тадеуш молча развернулся и быстро пошел к машине.

Тетя Глаша сидела на скамеечке и при моем появлении всплеснула руками:

– Эдичка, миленький, тебя не узнать. Вот беда-то приключилась – не расхлебаешь теперь.