«…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975) - Одоевцева Ирина Владимировна
Все это литература. Фатальных зеленых платьев я на себе что-то тоже не припомню.
Насчет «кошачести» тоже вряд ли правильно. Правда, Гумилев находил во мне сходство с рысью и даже написал мне в альбом — вот каким вздором занимался «Великий Поэт»! — не странно ли, не смешно ли:
Природе девушки подобны, Ветрам и птицам, злись, не злись. Но я, заслыша шаг твой дробный, Чутьем улавливаю рысь. Порою ты — по-детски кротко — Не на меня глядя, а в круг — Напоминаешь зимородка, Готового лететь на юг. И ты не веришь, дорогая, Что на снегу и при луне Похожа ты на горностая — И тем еще милее мне[81].Как видите, это зоологическая мадригальная тоже литература. Я тут ни при чем. И, как видите, «продукция невысокая». Но если хотите, можете сообщить эту «штучку» Струве, любителю Гумилева. У меня, кстати, их еще не мало, таких рифмованных приятностей Гумилева. Вот, например, — для того же Струве — надпись на книге Ане Энгельгардт[82], второй его жены:
Об Анне чудесной, пленительной Анне Я долгие годы мечтаю без сна, Прелестных прелестней, желанных желанней Она[83].Кажется, напечатано уже. Но есть и другие, инедитные[84]. И даже длинные «студийные стихи». Не знаю, как на Ваш вкус, а я не в восторге от таких мадригальностей. Напишите реакцию Струве. Видите, я зла не помню. Какая уж тут «фатальность» — одна доброта и доброжелательство ко всем на свете. Кстати, в нескольких строках обо мне Струве умудрился сделать уйму ошибок, как, впрочем, и в маленьком отрезке литературной петербургской жизни, свидетельницей которой я была. Даже о столь любимом им Гумилеве. Но passons[85].
Хотелось бы мне еще разочаровать Вас в злости Георгия Иванова. Он совсем, совсем не злой. «Совсем даже напротив». И очень старается помочь. И скольких поэтов открыл и «в люди вывел». Если В<ам> интересно, пришлю список, начиная с Адамовича. Всегда он всем старался открыть двери «в царство печати». По-Вашему, он редко к кому из писателей относился с симпатией. Опять же ошибаетесь. В Петербурге и он всех, и его все любили. Гумилев его звал «общественное мнение» и поздравил меня, когда Г<еоргий> В<ладимирович> впервые отозвался обо мне лестно. «Эта похвала стоит десяти других». Кстати, Г<еоргий> В<ладимирович> «открыл» и меня — он, а не Гумилев, ученицей которого я тогда была[86]. Если хотите, обо всем этом, как и об Ахматовой, Блоке и Пастернаке, в следующий раз. Заметьте только, что и Моршена он когда-то поддержал в «Возрождении»[87], — правда, этот Моршен тогда еще не писал виршей насчет пересадки глаз[88] и мне его тогдашние стихи тоже нравились. Так вот, не думайте, что Г<еоргий> В<ладимирович> зол. Не злее Вас, а что Вы не злы — сомнения быть не может. Очевидно. Он только чрезвычайно остер на язык. Вы как-то писали ему: «Ваше поколение умеет отлично ругаться». В чем Вы опять-таки ошибаетесь. Наше поколение ругалось так же неуклюже, как и Ваше. В «Весах»[89] — грубо. Умели действительно виртуозно и «тонкой шпаги острием» только трое: Чуковский, Борис Садовской и Георгий Иванов. Г<еоргий> В<ладимирович>, пожалуй, еще лучше других[90]. А остальные, даже Ходасевич, делали это неважно. Адамович[91] или Цветаева[92] совсем плохо.
Ну вот, написала В<ам> предлинное письмо. Очень уж мне понравилась В<аша> статья. Но, пожалуйста, не вздумайте обижаться на проект ответа Г<еоргия> Владимировичах Он Вас очень любит и ценит. Ему было по— настоящему — до головной боли — неприятно. Вы, действительно, хватили чуточку через край. «Ваше поколение», по-видимому, не совсем разбирается в «нюансах». А наше, напротив, очень старомодно-вежливо. Вот и получился недолет-перелет-переплет. Вы ведь не хотели причинить боли Г<еоргию> В<ладимировичу>. И он от Вас ничего злого не ждал — а вышло…
Я пишу Вам об этом по секрету. Это между нами. И без друга Моршена. Общий сердечный привет В<ам> и Фиге.
И.О.
<На полях:> Пишу, лежа в саду, оттого так каракулисто.
Посылаю В<ам> статью З. Гиппиус[93] — две странички, а то дорого. К таким вещам, как «Гаврилиада», она относилась, кстати, с омерзением. Г<еоргий> В<ладимирович> совсем расхворался и не может сам написать. Статья его очень тронула.
9
8 июня <1957 г.>
Дорогой Владимир Федрович,
Еще несколько слов о Вашей статье. Я перечитала ее еще раз и поговорила о ней с Г<еоргием> В<ладимировичем>. «Впечатление отличнейшее». Но мы сошлись, что лучше бы всего выбросить весь абзац начиная с «Все это, однако, не спасает книгу» до «не Учредительное собрание»[94].
Для Г<еоргия> В<ладимировича> «Атом» и сейчас его любимейшее произведение. Писал он его с каким-то несвойственным ему вдохновенным упоением и прямо бредил им. Он и сейчас считает «Распад атома» ключом ко всем его стихам. А тема… вряд ли та, что В<ам> кажется.
«Написать книгу на эту тему оказалось ему не под силу». Но какую Вы тему подозреваете, не ясно ни мне, ни, конечно, читателю. И еще — «Иванов старается — и даже изо всех сил — эпатировать…» Избави Боже. Редко какая книга вообще писалась серьезнее и честнее, с желанием большей искренности.
Теперь о том, что «второй раз эту книгу читать не будешь». Были люди вроде Мережковского и Гиппиус, да и многие другие, знавшие «Атом» чуть ли не наизусть. Кстати, Мережковский публично на большом лит<ературном> вечере назвал «Атом» гениальным и лучшим, что было написано за четверть века — на всех языках. След этого — что, по словам Мережковского, «Атом» гениален — можно найти в сдержанно-отрицательной статье Ходасевича в газете «Возрождение»[95]. Кстати, Керенский, трактуя «Атом» тоже как гениальную книгу, хотел читать о ней доклад. Все это для Вашего сведения, но поступайте, конечно, по собственному усмотрению.
Теперь Г<еоргий> В<ладимирович> очень просит всюду называть его Георгием Ивановым, а не Ивановым и, если можно, привести несколько строк из В<ами> цитируемых стихов. Читатели вряд ли помнят стихи. Вы о них слишком высокого мнения.
