Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев
Произошло сегодня. Два момента. Первый: Ирина203 принесла цветы. Вы ее не знаете. Писал Вам? Не помню. Это дочь моего друга-доктора204. Я ее знал почти ребенком. Она — красива, очень. Мне нравилась. И — Оле. Ко мне привыкла. Бывало, голову положит на плечо и поцелует. Когда я выступал публично, она _г_о_р_е_л_а. Мы ее любили оба. После Оли она меня жалела. Я… мыкался по-заграницам, болел, метался. Продолжала, чисто, целовать меня (как и я ее — _ч_и_с_т_о, клянусь!), когда видались, при встрече, как родная, как дочь, девочка совсем… 27 лет ей стало. В прошлом году… — я долго к ним не заходил, — когда болел я, с месяц не выходил, был тяжелый грипп, с головокруженьем, — я получил «билет на свадьбу». Вышла замуж за «товарища по школе»205, рисовальщика, — пустое место. Я послал письмо, поздравил. Это было в ноябре. С тех пор так и не виделись. И странно: как-то забегала — не застала. Я два раза заходил, — они живут с отцом, — не заставал. Эти дни мой друг делает мне впрыскивания «ларистина», — так известный профессор Брюле мне прописал, давно, когда хотели оперировать меня, но преп. Серафим _у_с_т_р_о_и_л, это было в 34-м, — и четыре раза я не заставал ее: не видел ни разу после свадьбы. Сегодня был в 3 ч. у них. «Ирина..?» — «Ушла куда-то». Странно. Дождь. _З_н_а_л_а, что я буду. Доктор вчера был у меня, в день Ангела. Выпили мы с ним. Сказал, что разъезжается с супругой207, — давно пора! От этого я был в восторге, доктор — удручен, очень уж глупо-религиозен, все «на волю Божию» полагался, до-положился, до болезни, до помрачения, до… стыда. Говорили об Ирине. Будет с ним жить, не с матерью. Муж..? Молчание. Пустое место..? Ирина..? Ничего… скучает… 28 лет — скучает. Ребенка нет. Такая же, хрупкая, женщина-ребенок, карие глаза, огромные… живые вишни, — круглоглазая она, модель Мадонны-девочки. Художница, чудесные эскизы, — парижские предместья, осень, голость, облезлые дома… — в сетке серой все, деревья плачут… — грустная душа немножко. С внутренним гореньем, бледновата, — у таких — внутри, горенье, лицевые сосуды не пускают кровь погулять, в лице. Помните, «Мисюсь»206 — последние страницы — ночь, надежды… «Мисюсь, где ты?» Доктор ушел вчера, угрюмый, — после двух рюмок! — раньше эти две всегда «шумели». Как-то, с год тому, сказал: «только бы не в мать пошла…» У той — всегда «горенье», другое только, — ровно 50! — уж слишком внутреннее: как-то я, шутя, протанцевал с ней, тому лет десять, вальс «Березку», у океана, ночью, в Ландах, под граммофон, — вспомнил в Севастополе оркестр матросский, «раковину» оркестра, звезды, свежесть моря, снежные кителя ловких моряков, матовые шары Яблочкова светили шорох гравия, сырого, трубы в блеске, женщины, духи, корзины винограда… струйки шампанского Абрау, глаза гречанок, разлеты летних юбок в вальсе… острый, горьковатый дух рябчиков от ресторана, капельмейстер-боцман лихо играет на валторне… и машет, ловкий, ведет команду… — и… мы, двое, с Олей, у столика, счастливые и молодые, смотрим — и _н_е_ видим, ничего. Глаза-то видят, у меня-то, вбирают, по привычке, что им надо… и _н_е_ видят. И милая «Березка» в нас _п_о_е_т. Ну, вспомнилось… — пошел я с тоненькой Марго, в «горенье»… это у Марго, конечно, — и… чувствовал «горенье», у Марго… конечно… ну, 40 лет ей было, тогда-то, десять лет тому… — понятно. Меня не тронуло «горенье», с вызовом хотя. Я… ре-ли-ги-о-зен, тоже.
Пришел домой, сегодня. У двери — цветы, записка. Была. Впервые после свадьбы. «Так жалею, не застала». Послал ей «пней»[107] — увижу завтра. Цветы красивые, гляйоли, алые, и георгины-звезды… стрелки, остро-красные, — не серые, как все эскизы. Мне стало грустно. Мне стало ее жалко. Может быть, на жизнь пожаловаться приходила… я ее люблю, как дочку. Ах, «Мисюсь» — «Мисюсь»… Я ее спросил бы, счастлива ли… она не затаилась бы, сказала… и я сказал бы ей, как умудренный жизнью: «Милая „Мисюсь“, не стоит плакать… ты юная совсем… пиши эскизы… повеселей… в Бога верь… и — во-ли больше… меньше боли… не жди на полустанках, полагайся лишь на себя, _т_в_о_р_и_ сама жизнь, милая „Мисюсь“… все впереди твое… с папы не бери примера, с мамы — тоже». Выпили бы с ней Мюска, она поцеловала бы меня, как прежде… спросила бы, как прежде, — «Вам не легче?» Я сказал бы — «нет, не легче… тяжелей, Ирина». Остановила бы на мне глаза, живые вишни, и… ни слова, вздох легкий, только.
Видите, этюд к роману. Их много, этюдов этих. Жизнь их пишет.
Да, «Пути». Их не будет… хоть и должны бы быть. Вот, довод, — второй момент, сегодня.
У меня был большой юрист208, прекрасный адвокат, мой новый друг. У него убили сына209, призванного французами. Горе у него. Очень любит женщин, хотя в годах, на год меня старше, 65. Стройный, живой. Топит горе в бабах, — простите. Жаловался на тоску. Бабы? Исчерпываются в полчаса. Все. Бабы… из приличных. Я сказал: «пять котлет»? Он понял: на каждую котлету — шести мин. довольно! И вот, тут-то он, — «Снова Ваши „Пути“ читаю». «Снимает боль, скуку, уводит баб». Было приятно мне. Он — тонкий, очень. — «Все устарело, не могу читать… все вяло, ложь. И Толстой, и… все. Эта Дари… это _н_о_в_о_е… „духовный роман“»…
Это «мое» слово, он _н_е_ знал. Читая снова, он находит _н_о_в_о_е. Все больше. Я был доволен. Это мне — награда, от читателя. _H_e_ от… читательницы!.. Это о-чень важно. От «знатока»… «котлет». Вкусил — «нет, эта — не „котлета“». Вспыхнуло во мне… и — погасло. Не примите за похвальбу, я не нуждаюсь в ней. Просто, за «этюд» примите. Жизнь их пишет… только «Путей»-то не сможет написать: они _н_а_д_ жизнью. И вот, они — убиты. Нет, не Вами, — мною, моей ошибкой. Еще «этюд» — к роману.
Ив. Шмелев
Оля!.. Я плачу… засохла Ваша роза, последняя, без слез. Вот лепесток ее.
[На полях: ] Будьте здоровы. Я — спокоен.
Чтобы «не бросалось в глаза» — посылаю
