«…Не скрывайте от меня Вашего настоящего мнения»: Переписка Г.В. Адамовича с М.А. Алдановым (1944–1957) - Адамович Георгий Викторович
Я видел вчера — на вечере Бунина[18] — Вашу сестру[19] и был рад узнать, что у Вас все в порядке. «Весь Париж» русский был там. Я встретил людей, которых считал умершими или пропавшими без вести. Жизнь понемногу налаживается, достаточно болезненно, надо сказать, — и, конечно, никогда она уже не будет прежней.
Мой друг Ставров[20] посылает Вам этой же почтой рассказ для Вашего журнала и просит меня поговорить с Вами о нем[21]. Все, что я могу позволить себе сделать, — это рекомендовать его Вашему вниманию. Не думаю, чтобы Бунин написал Вам об этом, поэтому делаю отступление о нашем «добром мэтре», который, кстати, очень стар и, на мой вкус, совершенно очарователен в своем восстании против неизбежного. Вы хорошо понимаете, что я имею в виду. Раньше я его меньше любил. Что касается Ставрова, если Вы прочтете его внимательно и не будете слишком строгими к отдельным небрежностям его беспечного стиля, я буду Вам очень признателен. Извините меня за этот демарш и не считайте, что я придаю большой вес своей рекомендации.
Вы действительно думаете вернуться во Францию? Не могу выразить, как я рад был бы Вашему возвращению. Я уезжаю в Ниццу через два-три дня и останусь там до конца сентября. Мой адрес там всегда тот же — 14, avenue Fragonard.
Верьте, дорогой Марк Александрович, моей самой искренней преданности и, пожалуйста, передайте мои наилучшие пожелания Вашей супруге.
Ваш Георгий Адамович
4. М.А. АЛДАНОВ — ГВ. АДАМОВИЧУ 12 июля 1945 г. Нью-Йорк 12 июля 1945
Дорогой Георгий Викторович
Очень рад был Вашему письму, спасибо. Я его переслал Михаилу Осиповичу <Цетлину>, который болеет и сейчас находится в санатории. Он главный редактор «Нового журнала» по делам первого отдела (беллетристика и стихи), а Мих<аил> Мих<айлович> Карпович по делам второго отдела (общее направление, публицистика). Я вначале принимал самое близкое участие в редактировании журнала. Потом эта работа, которую я всегда терпеть не мог, мне смертельно надоела: она (будучи, конечно, бесплатной) отнимала у меня почти все время, и я отошел от нее. Совершенно не участвовал бы в ней, если бы Мих<аил> Ос<ипович> не болел. Как только он выздоровеет, я совершенно и отойду. Теперь же делаю часть работы за Михаила Осиповича, но главные редакторы он и Карпович, как и сказано на обложке. Они Вам и ответят после редакционного совещания в августе. Вы, кстати, ничего не сообщаете о том, пришлете ли нам что-либо? Слышал, что Вы политически с нами расходитесь, но «Новый журнал» — орган довольно широкой «коалиции». Редакция просила недавно о сотрудничестве Маклакова[22]. Вашему участию она, я знаю, была бы чрезвычайно рада. Недавно вышла 10-я книга, а в конце августа должна появиться одиннадцатая. Видели ли Вы журнал? Буду очень признателен, если откровенно напишете мне свое мнение об «Истоках»[23]. Именно мне, — рецензии ни к чему.
Но это письмо я пишу Вам по совершенно другому делу. Вы, верно, знаете, что я состою в президиуме здешнего Лит<ературного> фонда[24] (который у Вас, кажется, смешивают с Толстовским фондом[25] А.Л. Толстой, — между тем как эти две организации на самом деле не в таких уж добрых отношениях между собой). Председателя мы после кончины Н.Д. Авксентьева[26] не избирали, и у нас довольно многочисленный «президиум»: Коновалов, Николаевский, Зензинов, Авксентьева, я из парижан и несколько нью-йоркцев, Вам едва ли известных. После освобождения Франции президиум единогласно принял решение не оказывать никакой помощи писателям, ученым, общественным деятелям, сочувствовавшим немцам, — все равно, активным или не очень в этом активным. Это было отступлением от правила старого Красного Креста, который оказывал помощь всем в ней нуждавшимся. Но и положение теперь не то, — решение было принято единогласно, утверждено позднее многолюдным собранием, и мы от него не отступим и не хотим отступать. Мы послали множество продовольственных посылок во Францию и при их отправке исходили из этого решения. Так как информация у нас о том, как кто был настроен в период оккупации, естественно, не полна и не безупречна (теперь же многие перекрасились), то мы, вероятно, сделали несколько ошибок — и очень странно, что нас в этом обвиняют. Между тем обвиняют нас, как мы слышали, очень резко, чуть ли не в том, что мы заведомо «поддерживаем явных германофилов» и т. д. Это очень неприятно, как обычно бывает неприятна клевета, и к тому же практически вредно фонду, — т. е. нуждающимся писателям и ученым. Здешняя русская колония (а деньги у фонда только от нее) настроена совершенно непримиримо в отношении явных и тайных германофилов, и если она клевете поверит, то касса фонда, постоянно пустеющая и вновь пополняющаяся, иссякнет раз навсегда. Повторяю, я допускаю, что из нескольких сот посылок (по 6–8 долларов каждая), отправленных фондом во Францию, четыре или пять (никак не думаю, что больше) были нами по неведению посланы людям, сочувствовавшим немцам. Мы не знали об их симпатиях, — узнали гораздо позднее и, конечно, больше им ничего посылать не будем. Возможно еще следующее. Один большой груз, в дополнение к тем сотням индивидуальных посылок, мы отправили на имя доктора Н.С. Долгополова[27], человека честнейшего и по немецкой линии стоящего выше подозрений (как Вы, как Бунин). Но Долгополов взял на себя также распределение посылок, отправляемых другими русскими организациями, которые, насколько мне известно, стоят ближе к позиции старого Красного Креста, хотя ни малейших симпатий к немцам никогда не имели. Возможно (только возможно, — я этого не знаю), что эти организации отправили посылки и людям, которым мы (фонд) ничего отправлять не стали бы. Возможно, что они допустили и больше невольных ошибок, чем мы. И я могу допустить, что в Париже нам приписывают посылки, отправленные не нами. Иначе мне просто трудно понять раздражение и даже, кажется, «негодование», которое вызывает у вас, т. е. в Париже, деятельность фонда. Мы никакой благодарности не требуем и, попав в сытую страну, не имеем на нее права, хотя и много работаем по сбору денег (это ведь дело очень нелегкое). Но, каюсь, мы не ждали и «негодования» вместо благодарности.
Зачем я Вам все это пишу? Вот зачем. Кроме старого списка лиц, которым мы оказываем помощь (из него мы, повторяю, с опозданием, от нашей воли не зависевшим, вычеркнули несколько имен), появляются, естественно, и новые кандидаты. Мы ведь и адресов многих не знали, не знали даже, и живы ли некоторые люди, — или, в сомнении об их симпатиях в пору оккупации, иным писателям и ученым посылок не отправляли. Чтобы избежать новых ошибок, мы решили в каждом таком случае требовать чего-то вроде поручительства, вполне ясного и определенного. Зензинов написал об этом Долгополову. Я пишу Вам. В качестве возможных и необходимых «гарантирующих лиц» мы наметили из писателей в тесном смысле слова Вас и Бунина, а из публицистов и политических деятелей несколько человек, как тот же Долгополов, Альперин[28] и др. Предвижу, Вы скажете: «это неприятная задача, я ее не принимаю». Очень просим Вас этого НЕ делать. Конечно, это «корвэ»[29], но почему же возлагать ее только на нас?!
Однако если бы Вы и отказались от нее как от «корвэ» общей, то вот частный случай, от которого Вы уж никак не можете и не имеете права отказаться. Вчера я получил письмо от Георгия Владимировича (Villa Turquoise, av. Edouard VII). Он пишет мне, что и жена его, и он сам больны от недоедания, и просит похлопотать в фонде об отправке ему посылок. Надо ли говорить, что как писатели они были бы в числе первых же кандидатов? Фонд их знает, а Вам известно, как и я, в частности, высоко ценю их талант. Адреса их фонд не знал. Но дело было не только в этом. Г<еоргий> Вл<адимирович> пишет, что какой-то его враг сообщил в Нью-Йорк о «нашей дружбе с немцами». Я не знаю, кого он имеет в виду, и мне ничего о таком сообщении кому бы то ни было не известно. Однако какой-то глухой слух об этом здесь действительно прошел еще в пору оккупации, года два тому назад. Получив письмо Г<еоргия> В<ладимирови>ча, я позвонил одному из парижан-литераторов. Он сказал то же самое: ни о каком сообщении из Парижа об этом я ничего не слышал, а глухой слух был, и поэтому фонд «в сомнении воздержался», да и считали их людьми состоятельными. Между тем Г<еоргий> В<ладимирович> добавляет, что в жеребковской газете его называли «писателем» в кавычках, что немцы ограбили его до нитки, сожгли рукописи, вывезли обстановку. Это я тоже прочел упомянутому парижанину, и он, человек в фонде весьма авторитетный, сказал то же, что думаю я! Фонд не будет отправлять посылок без того, что я выше назвал «поручительством» — бесполезно ему и предлагать. И он же посоветовал мне то же самое: напишите Адамовичу. Я это и делаю.
