Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Майданово находится, проехавши Клин, сейчас же направо. Оно хорошо видно, но Вы будете ехать ночью.

Будьте здоровы и счастливы.

Ваш П. Чайковский.

Я до слез радуюсь тому, что Выпишете об Анне.

349. Мекк - Чайковскому

Висбаден,

19/31 октября 1886 г.

Дорогой, несравненный друг мой! Вот я и опять в Висбадене, в этом чудном месте, где такой мягкий воздух, такое горячее солнце, горы покрыты таким чудным густым лесом, луга такою зеленою бархатною травою, где всё дышит средневековою, легендарною Германией. Ах, как здесь хорошо, дорогой мой! Сидя теперь в Майданове, Вы и представить себе не можете, как тут поэтично хорошо и как много музыки, какие серьезные программы. Вчера мы слушали Баха, Бетховена и очень красивую увертюру Reinecke к “Konig Manfred”. Завтра будем слушать Пятую симфонию Бетховена, сцену из “Тристана и Изольды”, скрипичный концерт Bruch'a в исполнении Sauret и потом его собственное сочинение для оркестра. Как жаль, что Вы не здесь, мой милый, дорогой друг. Одно только и отравляет мне мое наслаждение, - это жизнь в гостинице, потому что невозможно удовлетворить всем своим потребностям и привычкам. Я, например, ненавижу гостиничных кроватей, а нельзя же снабжать Hotel'и своим mobilier, в особенности при такой частой перемене места, как она у меня делается; но что делать, - зато так многое вознаграждает меня за эти неудобства, что в выводе я всё-таки в восторге. На днях я поеду в Heidelberg на прогулку, дня на три, и вернусь опять сюда; это прелестный городок, и я давно не была в нем. В свой Belair, хотя он и очень мил, но я, вероятно, совсем не попаду, потому что там совсем нет музыки, а это слишком скучно для меня, и природа мало интересная, нечего смотреть и нечем восхищаться. А Вы знаете, дорогой мой, что у меня две радости на свете: музыка и природа; которую из них я больше люблю, трудно сказать, потому что одна пополняет другую, но обе они мне необходимы.

Зимою я, вероятно, отправлюсь на юг, в Рим, в Ниццу. Ах, да, я и забыла сказать Вам, что об Испании я отложила попечение, потому что когда стали читать описания этой страны и указания путеводителей, то я убоялась, так как там прямо говорится, что дамам не советуют пускаться туда в путешествие, - ну, делать нечего, дамам везде плохо.

Вчера я получила письмо из Москвы, где пишут, что Анна, было, прихворнула, но что теперь лучше, а это меня очень встревожило, я послала телеграмму с вопросом, каково ее здоровье и малюточки, но еще ответа не получила. Сейчас подали мне письмо от Саши, где она пишет, что Анна, слава богу, теперь совсем здорова и что Коля неожиданно уехал в Копылово. Теперь меня это тревожит, - зачем в Копылово, и так экспромтом; значит что-нибудь случилось. Боже мой, боже мой, никогда нельзя быть покойным, одна тревога сменяется другою.

Из Москвы пишут, что там мороз и снег. Бедная наша страна, какая она суровая и жесткая, а тут солнце так ласково греет, трава такая зеленая. Если бы я могла еще здесь слушать Ваши сочинения,- дорогой друг мой, то блаженство мое было бы безгранично! Будьте здоровы, дорогой мой, милый друг. Не забывайте всею душою горячо Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Адресовать письма покорнейше прошу в Wiesbaden, poste restante, потому что там всегда знают наш адрес.

350. Чайковский - Мекк

С.-Петербург,

26 октября 1886 г.

Милый, дорогой друг мой!

Вчера я получил здесь пересланное из Майданова письмо Ваше, чрезвычайно обрадовавшее меня, в особенности потому, что оно дышит довольством и отражает светлое настроение души Вашей. Сколько помнится, Висбаден действительно прелестный городок. Я был в нем только однажды не надолго и очень давно, еще до войны 1870 г., и помню, что был совершенно очарован. Очень доволен я также тем, что Вы собираетесь в Рим. Боже, как бы мне хотелось побывать в Италии вообще и в Риме в особенности! Но, увы, я сам сковал себе цепи, удерживающие меня в России; это мои оперы, ради которых я непременно должен быть зимой то в Москве, то в Петербурге.

Впрочем, теперь я попал в Петербург по другой причине. Если Вы помните, милый друг, уже и прежде со мной бывало, что от напряжения в работе или от другой причины у меня периодически появляется упорная головная боль совершенно особенного свойства. Она состоит в том, что как только я с полчаса внимательно поработаю, у меня является ощущение, как бы мне в мозг воткнули гвоздь, и эта боль столь мучительна, что уже о работе и думать нечего. По опыту знаю, что против этого одно средство - бросить работу и на время уехать. После нескольких дней, заметивши, что прекратить занятия и уехать необходимо, я решил отправиться в Петербург, где и нахожусь уже больше недели, ровно ничего не делая. Как всегда, я здесь очень страдаю от суетной столичной жизни, тоскую о своем одиночестве и чуть не плачу, что столько времени пропадает даром для работы, но зато боль моя совершенно прекратилась. Придется, однако ж, для окончательного выздоровления остаться еще несколько дней.

Я часто бываю в театрах, в опере, - всячески стараюсь развлекаться. Видел “Руслана и Людмилу” в новой, необыкновенно роскошной обстановке. Опера здесь процветает, т. е. очень привлекает публику, хотя по составу труппы оставляет желать очень многого. Отсюда я снова отправлюсь в Майданово и буду работать, пока не пригласят в Москву для репетиций оперы “Черевички”. А затем мечтаю о путешествии за границу, но не знаю еще, как и куда!

Благодарю Вас, дорогой, бесценный друг, что вспомнили обо мне и написали; я именно получил Ваше письмо, когда уже начинал беспокоиться о том, где Вы и как себя чувствуете. Дай бог Вам всяческого благополучия.

Ваш, беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

Погода в Петербурге самая тоскливая, серая, с постоянным дождичком.

351. Мекк - Чайковскому

Висбаден,

2 ноября 1886 г.

Милый, дорогой друг мой! Как больно мне было узнать из Вашего письма, что Вы опять хвораете. Ради бога, милый друг мой, берегите себя, занимайтесь поменьше; Вы уже так много доставили наслаждения человечеству, что уже имеете право хотя бы и ничего не делать. А мне так обидно, что я лишена теперь счастия слушать Ваши сочинения, что, признаюсь, я желала бы, чтобы Вы меньше сочиняли, - это своего рода ревность, но что делать? - человек слаб. Дай господи, чтобы Ваша головная боль совсем и навсегда оставила Вас.

В прошлом своем письме я забыла еще раз много и много поблагодарить Вас, мой милый, добрый друг, за Вашу протекцию Генриху Пахульскому, так как теперь ему уже дали занятие в консерватории. Бесконечно благодарю Вас, горячо уважаемый друг мой, за это выражение Вашей дружбы ко мне. А бедный Владислав Альбертович никак не может поправиться своими нервами, делается совсем ипохондриком. и хотя музыка есть его единственный культ, но и в ней он не находит облегчения своему постоянному беспокойству и тревогам. Какое зло дала природа людям - эти нервы, и ведь никаких средств нет против них, - так люди и погибают.

Мы слушаем здесь каждый день, а иногда и два раза в день очень хороший оркестр, а третьего дня слушали и солистку Sophie Menther. Вы, вероятно, знаете эту артистку, дорогой мой? Она очень блестящая пианистка. Играла больше всего Листа. На прошлой неделе играл также Саразате, но я не была в концерте, потому что только что вернулась в тот вечер из Heidelberg, куда я ездила искать для Милочки precepteur [наставника]. Гувернантка у нее есть, итальянка, M-elle Balmas, но она учит ее трем языкам: итальянскому, французскому и английскому, а в научных предметах она слаба, так я взяла из Гейдельбергского университета докторанта Sutterlin, молодого человека, от которого университет ожидает очень много; так, по крайней мере, заявил профессор, к которому я обратилась.