Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич
Бесконечно меня радуют успехи “Евгения Онегина”, хотя, конечно, иначе и быть не должно. Я получила все Ваши письма, дорогой мой, из Петербурга и из Берлина и от всего сердца благодарю Вас за них. Мне очень, очень жаль, несравненный друг мой, что Вас беспокоили сообщением некоторых шероховатостей, происшедших между мною и Каменкою. Всё ведь так ничтожно, что об этом совсем и думать не стоит, и уже я никак не желала бы тревожить Вас этим. Мои отношения к каменским жителям отличные, и никаких следов промелькнувшей горечи не осталось. Всё, что Вы говорите, дорогой мой, об Анне, совершенно верно, так же как и несомненно то, что она есть и будет прекрасною женою, и Коля мой будет вполне счастлив с нею, что и есть самое главное.
Сашок занимается здесь теориею музыки, он берет уроки у профессора консерватории Крена, у того же, с которым занимается и Влад[слав] Альберт[ович]. Я не считаю его очень сведущим и способным, но для начала он, конечно, вполне годится, да к тому же другого и трудно найти.
Простите, милый, дорогой друг, что сегодня пишу так коротко, но я с трудом держу перо в руках. Будьте здоровы, мой бесценный, и не забывайте безгранично любящего Вас друга
Н. ф.-Мекк.
Р. S. Что Ваш больной, лучше ли ему?
245. Чайковский - Мекк
Давос,
12/24 ноября [1884 г.]
Дорогой, бесценный друг!
Вчера я наконец добрался в Давос. Это целое путешествие. После Мюнхена мне пришлось дважды ночевать (в Линдау и в Landquart) и потом восемь с половиной часов ехать в узенькой бричке, запряженной одной лошадью, в горы. Давос лежит очень высоко, среди суровой горной природы. Состоит он из ряда великолепнейших, переполненных гостями, гостиниц и нескольких частных вилл. В этой горной пустыне имеется масса превосходных магазинов, театр, своя собственная газета, всевозможные приспособленные к климату увеселения, как то: каток, горы (montagnes russes) [(русские горы)], стрельбища и т. д. Зима здесь совершенно русская; вес завалено снегом и сегодня такой мороз, что я едва не отморозил ушей и носа. Не правда ли странно, что чахоточных людей вместо Ниццы, Ментоны, Алжира посылают на эту высоту, в,этот суровый зимний климат? Между тем оказывается, что чистый, разжиженный, холодный горный воздух производит чудеса и что из ста больных шестьдесят выздоравливают в одну зиму совершенно. А всего страннее, что в такой морозный день, как сегодня, больные на воздухе, в легких платьях, иные даже вовсе без пальто. Они гуляют, катаются на коньках, скатываются с гор и, одним словом, держат себя так, как будто всё это происходит под лучами солнца Ниццы или Неаполя.
Что касается Котека, то я, к величайшему своему удовольствию, нашел его гораздо лучше, чем ожидал. Он на ногах, хотя не может свободно двигаться и с трудом поднимается по лестнице. Благодаря возбудившемуся от горного воздуха аппетиту, он хорошо питается и в общем чувствует себя несравненно лучше, но пораженное болезнью легкое поправляется очень туго. Вместо голоса у него какой-то глухой хрип, беспрестанный кашель и удушье. Состояние духа довольно бодрое, хотя часто на него находит и хандра при мысли о том, что по всей вероятности в одну зиму он здесь не поправится и придется еще весь будущий год прожить здесь. Во всяком случае, состояние его вовсе не безнадежно и несравненно лучше, чем я думал.
На меня Давос наводит уныние и ужас. Говорят, что вообще здоровым людям здесь как-то не живется. Я останусь здесь очень недолго. Вскоре опять напишу Вам. Благодарю за письмо в Москву, полученное мною только вчера. Будьте здоровы, дорогая!
Ваш П. Чайковский.
246. Чайковский - Мекк
Цюрих,
18/30 ноября [1884 г.]
Милый, дорогой друг мой!
Вчера вечером я приехал в Цюрих, где хочу отдохнуть день и отправиться в Париж на несколько дней. Пребывание в Давосе было для меня довольно печально. И самая местность наводила на меня уныние, и отельный образ жизни, благодаря которому у меня оказалось множество знакомых (и в том числе две весьма несимпатичные русские дамы), и, наконец, больной мой, не перестающий с утра до вечера кашлять, — всё это, конечно, невесело. Я был накануне отъезда у доктора, который лечит Котека, и долго с ним беседовал. Он не признает его положение безнадежным и надеется на выздоровление, однако ж нескоро; вероятно, ему придется еще год пробыть в Давосе. Теперь то столь ужасно положение легкого, как горла; опасаются больше еще горловой, чем грудной чахотки. А главное, что всё еще скверно, это ежедневная лихорадка; пока она не пройдет, нельзя быть покойным на его счет. Мне чрезвычайно жаль бедного молодого человека, рвущегося к деятельности и теряющего лучшее время жизни на борьбу с болезнью.
Путешествие мое сюда, т. е. пятичасовой спуск с гор на санях, было очень приятно. Здесь, в Цюрихе, сегодня жестокий мороз. Признаюсь, что вне России я ненавижу мороз и часто мечтаю об Италии, о Риме, куда злая судьба не дает мне попасть вот уже три года. Из Парижа я еду прямо в Россию, т. е. на несколько дней в Петербург и потом в Москву, где в декабре будут играть мою сюиту и фантазию, которые обе меня чрезвычайно интересуют. Имею известие, что “Евгений Онегин” продолжает нравиться публике, но не прессе. В Давосе мне попался фельетон газеты “Новости”, в котором не музыкальный, а литературный фельетонист уничтожает меня в прах. Из двух зол: нелюбовь публики или нелюбовь прессы — я, конечно, предпочитаю последнее, но часто недоумеваю, почему эти господа так меня не любят и почему с тех пор, как не пишет Ларош, я не встречаю о себе сочувственных отзывов в печати?
Будьте здоровы, дорогой, милый друг! Я чрезвычайно рад был получить в Давосе письмо Ваше и известие, что Софье Карловне лучше. Юлье Карловне, Саше, Влад[иславу] Альб[ертовичу], Людмиле Карловне прошу передать мои приветствия.
Ваш до гроба
П. Чайковский.
247. Чайковский - Мекк
Париж,
24 ноября/6 декабря 1884 г.
Милый, дорогой, бесценный друг!
Вот уже несколько дней, что я в Париже, в своем милом Hotel Richepanse. Никого не вижу, нигде, кроме театра, не бываю и, признаюсь, очень рад одиночеству, которого не знаю с выезда из Плещеева. По утрам занимаюсь немножко, а именно, соображаю те перемены, которым намерен подвергнуть свою оперу “Кузнец Вакула”. Это одно из любимых моих детищ, но я не настолько слеп, чтобы не видеть капитальных недостатков, коими оно страдает и которые помешали ему остаться на репертуаре. Вот устранению-то этих недостатков я и хочу посвятить несколько месяцев, чтобы в будущем сезоне опера могла пойти в Москве.
Бываю почти ежедневно в театре. Здешний Grand Opera не то, что Венская опера: кроме пяти-шести чрезвычайно избитых опер, ничего не дают, и потому музыки слышу мало, но зато в драматических интересных спектаклях нет недостатка. Погода стоит отвратительная: дождь, грязь, туман. Останусь здесь еще около недели, после чего еду в Петербург и в Москву. После праздников мне хочется опять где-нибудь уединиться, чтобы энергически за работу приняться. Будет ли это в деревне, в России, или где-нибудь за границей, не знаю еще.
Как я счастлив и рад, что недоразумения, случившиеся между Вами и Каменкой, устранены. Меня очень мучило это обстоятельство. От всех своих имею хорошие известия. Бедный брат Модест не может дождаться, чтобы дали его пьесу. Обещают многое, но ничего не делают.
Будьте здоровы, дорогая! Дай Вам бог всякого благополучия.
Ваш П. Чайковский.
248. Мекк - Чайковскому
Вена,
28 ноября 1884 г.
Дорогой, несравненный друг мой! Так как я боюсь, что мое письмо не застанет уже Вас в Париже, то и пишу только несколько слов. Вообразите, дорогой мой, что Ваше письмо я получила только вчера, т. е. на третий день от того, как оно писано. У нас также погода пасмурная, но приятная: то морозы не свыше пяти градусов, то тепло до десяти градусов; гулять и кататься можно сколько угодно, что мы и делаем каждый день по два раза. Вчера я была в опере “Тристан и Изольда” Вагнера и, по обыкновению, не могла досидеть до конца, после двух актов уехала. Теперь идет целая серия представлений Вагнеровских опер, кажется, восьми. Я была также в “Lohengrin” и также не досидела до конца. А на прошлой педеле были оркестровые концерты Бюлова, который приезжал со своим оркестром на три концерта. Вот тут я с удовольствием бывала во всех трех концертах, хотя в одном должна была уехать, увы, от Восьмой симфонии Бетховена, но такая была духота, что невозможно было выдержать, а он, т. е. Бюлов, распорядился так странно, что эту симфонию поставил последнею. В этих концертах меня только сердила программа, в ней из новых композиторов преобладал Брамс, а я его терпеть не могу, а тут не только играли его симфонию, вариации, так даже два фортепианных концерта; один исполнял Бюлов, другой сам Брамс и сам дирижировал своею симфониею. Ну, это меня бесило, — точно никого лучше его и на свете нет.
