Португальские письма - Габриэль-Жозеф Гийераг

Я собираюсь раскрыть перед вами сердце и простодушно признаться в важной тайне, которую я от вас тщательно скрывал и о которой даже сейчас не смею вам заявить, не подготовив вас к этому надлежащим образом. Надобно вам сказать, милостивая государыня, что суда, идущие из Константинополя, порою захватываются; я очень болезненно переношу такие злоключения, как и подобает доброму посланнику, который не может равнодушно относиться к потерям негоциантов, и мне, в частности, очень досадно, что письма, написанные мною, попадают в руки корсаров, друзей г-на де Нантуйе[77], который никогда не подавал своему лакею повода к отчаянию. Я могу не подвергать себя более подобным случайностям, но средство противодействия им столь сурово, что я до сей поры не отваживался к нему прибегать. Такого рода осмотрительность заставит вас признать, что я не так уж недостоин тех похвал, которыми вам было угодно меня почтить по поводу известного знания мною света и даже учтивости, ежели мне позволено так выразиться вслед за вами, милостивая государыня, способной все понять и оправдать. Признаюсь вам, нет ничего более верного, нежели венецианский путь: ни одно письмо, отправленное таким образом, не теряется; все они обычно надежно и даже очень надежно вручаются, ибо стоимость провоза весьма велика. Мне отлично известно, что письма — это необходимые или приятные беседы с отсутствующими друзьями. Я ничуть не сомневаюсь в том, что вам угодно всегда празднично отмечать получение моих писем: по мог ли я в порыве легкомысленной доверчивости пойти на то, чтобы умерить вашу пылкую радость горестным размышлением над непредвиденными расходами, и разве не похвальна моя осмотрительность, ибо, горя желанием вам писать и огорчаясь в то же время, что письма мои могут потеряться, я не захотел в таких крайних обстоятельствах нарушать финансовые расчеты, раз навсегда заведенные у вас в доме, и стать причиною того, чтобы вашей служанке Мадлен вздумалось вписать вам в счета какую-то неизвестную сумму? Неужто же я мог забыть, что статьи, составляющие вашу приходо-расходную книгу, которую я сотни раз видел у вас на столе в неуместном соседстве с Горацием, содержат перечень су и денье, истраченных с неизменной пользою на репу, яйца, молоко и мясную вырезку? Мог ли я полагать, что г-н Галише[78] не будет доблестно сражаться у входа в ваш дом с разносчиком почты, упорно отказываясь принять посылку, обложенную сбором в сорок су, и подвергая себя опасности ранения, которое в его или вашем расстроенном воображении могло бы доставить ему заслуженное место в Доме инвалидов? Не случайно, милостивая государыня, умолял я вас сообщить мне, разбогатели ли вы после того, как уладили дела с вашими детьми[79]; но вы этого мне не разъяснили, и ничто не могло поколебать моего первоначального представления о вашей пристойной бедности, переносимой с философским терпением. Ведь совсем недавно вы взяли на себя обязательство уплачивать за наем довольно скромного помещения; в письмах, присылаемых мне из Парижа, ничего не говорится о том, что вы стали жить значительно лучше. Г-н де Лафонтен, спустившись с чердака, попадает на антресоли[80], где он, должно быть, жестоко мерз минувшей зимою, не отважившись, по всей видимости, протопить хворостом свое новое жилище, точно так же, как он не предложил вам, из скромности, привести в порядок на своей прежней квартире старую раму, совершенно не заклеенную бумагой, где свободно гулял и снег и ветер. Не могу не заметить вам по сему поводу, милостивая государыня, что вы следуете тем же правилам гостеприимства, которые действуют в знаменитом монастыре Калогеров[81], построенном, по преданию, святым Павлом[82] близ Ангоры, в Галатии[83]. Они обязаны давать приют и кормить всех путников, к какому бы званию и к какой бы религии те ни принадлежали. Эти добрые и милосердные иноки предлагают утомленным и умирающим с голоду путешественникам немного молока, немного воды и старую, разрушенную со всех сторон обитель для ночлега: они поистине держат открытый стол, и во всем обширном монастыре нет помещения, отведенного под кухню. Но вернемся к г-ну де Лафонтену. Он проводит жизнь у Фельянов[84] или у Неизлечимых, среди вечно молящихся монахов и отшельников; он не будет вдаваться в подробности или изучать обычаи, существующие на сей счет.

Lambere tactuque innoxia molli (s) comas

et circum tempora pasci.[85]

Он следует за вами повсюду: я не хочу никого обижать, но ему одному подходит девиз подсолнечника: usque sequor[86]. Не подумайте только, будто я полагаю, что вы уже клонитесь к закату, и даже если бы я это думал, право, не стоило бы обижаться: из моей комнаты видны чудесные закаты; вы хорошо делаете, что по-прежнему любите г-на де Лафонтена и г-на Бернье[87], они покладисты, естественны и никогда не бывают назойливы, их чудачества приятны; можно не считаться ни с ними, ни с их достоинством; их не возмутишь ни хорошим, ни дурным поступком, ежели сами они не склонны к нему. Г-н де Лафонтен никогда не расстанется с антресолями и не поселится во дворце, но г-ну Бернье подобало бы меня навестить, ежели я пробуду здесь несколько лет, в чем я не очень-то уверен. Тысяча лье ничего не значат для завзятого путешественника. Я принял бы его со всеми изъявлениями радости и удовольствия, кои доступны мне в этой стране; я нашел бы способ не то чтобы его обогатить, но подыскать для него какую-нибудь скромно оплачиваемую должность: в то же время он бы ничего не тратил, и так как его доходы возрастали бы, потому что прекратились бы его ежедневные излишние расходы, на которые он идет, живя у своего вечно лазящего хозяина[88], то он стал бы богатым, вопреки своему намерению. Я был удивлен не более этих обоих философов тем, что вы избрали обитель Неизлечимых в качестве вашего загородного дома: все повсюду примерно одинаково, и только обычаи, взгляды и некоторые склонности приводят порою к большим различиям.

Я давно уже знаю, что мой покровитель[89] всю свою жизнь упорно стремился к продолжению своего рода. Он не искал чего-то величественного, подобно Лонгину[90] или г-ну Депрео. Слова