Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Бесконечно благодарю Вас, дорогой друг, за предложение пожить в Плещееве. У меня, действительно, был план прожить если не всё лето, то, по крайней мере, одну часть его где-нибудь в деревне под Москвой, и я даже поручил брату и некоторым знакомым подыскать мне какой-нибудь домик (флигель бывшей господской усадьбы или что-нибудь в этом роде), который я бы мог нанять и как-нибудь устроить для временного пребывания. Мне очень, очень хочется этого, так как, несмотря на всю мою привязанность к каменским родным, самая Каменка - это лишенное всякой прелести жидовское гнездо, очень мне стала тошна и противна, но не знаю, хватит ли мужества решиться на такое смелое предприятие. Боюсь, что не в силах буду устоять, если родные будут усиленно звать в Каменку. Но, во всяком случае, я не собираюсь в россию ранее половины апреля. Можете ли Вы сомневаться что для меня было бы ни с чем не сравнимым наслаждением побывать в Плещееве, но боюсь, дорогая моя, что мое пребывание там причинит Вам всё-таки некоторые хлопоты. Позвольте мне определенно отвечать на вопрос, буду я или не буду в Плещееве, несколько позднее, когда приблизится время к отъезду в Россию и я буду точно знать: 1) решусь ли я нанять дачу, 2) или по-прежнему буду проводить всё лето в Каменке, 3) когда выедет Модест из Петербурга, и можно ли будет и ему также воспользоваться приглашением Вашим, - одним словом, когда все обстоятельства, касающиеся распределения жизни на лето, уяснятся. А покамест тысячу раз благодарю Вас, дорогой друг, за себя и за Модеста, которому приглашение Ваше передам устно, ибо скоро он, вероятно, будет здесь.

Я вчера был в Opera Comique и испытал тем более сильное наслаждение, что исполнение оперы превосходно. В первом антракте я услышал, что кто-то, сидящий сзади меня в партере, зовет меня по фамилии. Поворачиваюсь в испуге, что натолкнулся на знакомого, и не сразу узнаю обращающегося ко мне. Это был вел. кн. Конст[антин] Николаевич, недавно приехавший сюда из Италии. Я был непомерно изумлен встрече этой. Он был необычайно мил, любезен, очарователен. В начале каждого антракта затем он уводил меня на площадку курить и беседовал со мной, как самый простой смертный. Оказывается, что он ужасно любит Париж именно за то, что здесь его не замечают и ему беспрепятственно можно держать себя частным человеком. Удивительно умен, мил и приятен этот человек. Так как он изъявил желание часто со мной видеться, то, испугавшись, как бы не пришлось, попав к нему, попасть вообще в общество, я должен был солгать, что на днях уезжаю. Сегодня был у него, не застав, расписался, и думаю, что этим и кончится.

Я начал работать с большим увлечением и вот два дня сряду писал по шести часов в день. Вообще я весьма доволен здешним пребыванием.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш до гроба

П. Ч.

99. Мекк - Чайковскому

Вена,

6 января 1883 г.

Милый, дорогой друг мой! В прошлом моем письме я забыла ответить Вам по поводу Вашего нежелания, чтобы я рассказала Влад[иславу] Альб[ертовичу] Ваше мнение о Вагнере. Я, конечно, исполню Ваше приказание, дорогой мой, но мне очень жаль, что Вы мне это запрещаете, потому что для него было бы весьма полезно слышать Ваши мнения, возненавидеть же Вас он бы никак не мог, потому что Ваши мнения он считает такими авторитетными, что даже никакой критике не подвергает, а принимает их как закон.

Мое собственное отношение к Вагнеру совершенно согласно с Вашим, милый друг мой. Я нахожу его крупнейшим музыкальным талантом, но реформы, которые он выдумывает для оперы, я нахожу шарлатанством, продуктом его безграничного самолюбия и желания отличаться чем-нибудь необыкновенным, так что у него, по поговорке, ум за разум зашел. Натуральная школа, которую он проводит в опере, совсем не применима к такому искусству, как музыка; если надо, чтобы в опере люди говорили, а не пели, так зачем же тогда и опера? Пусть и будет только драма, а музыка сама по себе, в симфонической форме. Что же касается его сюжетов, то я их терпеть не могу, потому что это всё сказки, которые могут занимать только до семилетнего возраста. Какой может быть драматизм в том, чего совсем не может быть? Будить красавиц поцелуями, разговаривать с птичками, сражаться с чудовищами - очень глупо, потому что невозможно. Из его опер больше всех мне нравится “Meistersinger”, потому что там человеческий сюжет, и музыка мне очень нравится. Вообще же музыка Вагнера раздражает мне нервы, приводит в какое-то беспокойство, потому что в ней есть что-то загадочное, во что хочется проникнуть, но она никогда меня не восхищает, не уносит в небо, не приводит в такое состояние, что хочется и плакать и смеяться, хочется весь мир обнять, хочется повергнуться в прах - и так и умереть, как это бывает со мною при Вашей музыке и при многих сочинениях Шумана. Между последними в такое состояние приводит меня “Fruhlingslied” Шумана; я каждый [раз] заставляю Колю петь мне эту песню и испытываю ощущение невыразимое.

Завтра мои мальчики уезжают; ужасно грустно. Я предполагаю уехать во вторник или среду, т. е. 11-го или 12-го, и прошу Вас, дорогой мой, если будете писать, адресовать мне в Рим, poste restante.

[У] Влад[ислава] Альб[ертовича] занятия идут здесь очень хорошо: систематично, аккуратно, всё закончено, и для него мне ужасно жаль, что я должна уехать, - но что мне делать!

У нас стало опять тепло, но всё-таки снег падает. Все мои свидетельствуют Вам их глубочайшее почтение. Коля ждет не дождется попасть в Каменку.

Да, вот я вспомнила вопрос, который давно собиралась Вам сделать, дорогой мой: отчего Вы ничего не пишете для арфы? Ведь это прелестный инструмент, а литература его ужасно бедна. Кроме Parish-Alvars и еще одного автора, которого имени в эту минуту не помню, никого еще нет.

Но до свидания, бесценный мой, хороший, несравненный. Будьте здоровы и не забывайте горячо любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

100. Чайковский - Мекк

Париж,

11/23 января 1883 г.

Милый, дорогой друг мой!

Вот уже полторы недели, что я в Париже, а мне кажется, как будто я здесь живу целых два месяца. Это не оттого, чтобы я скучал, напротив, я весьма, весьма доволен своим времяпровождением. Но со второго дня пребывания в Париже я завел такой строгий, определенный порядок жизни, держусь его так упорно и так абсолютно оборонен от всяких помех, что мне представляется, как будто очень давно всё это установилось. Если позволите, я Вам расскажу, как я провожу, время, не отступая ни на минуту от распределения часов. Ровно в восемь встаю и, одевшись, пью чай и читаю утреннюю газету. В девять с половиной сажусь заниматься и работаю до двенадцати. Иду, завтракать в один и тот же ресторан постоянно. Гуляю до двух с половиной, куда глаза глядят. Париж так велик, и мне так интересно изучать его различные кварталы, что не замечаю, как время проходит. Пришедши домой, еще раз пью чай и в три часа сажусь писать до шести. Работа идет у меня очень хорошо, и едва ли уже не целая половина действия оркестрована. В шесть иду, обедать и после того ежедневно почти бываю в том или другом театре. Возвратившись домой, читаю, пишу письма И в час пополуночи ложусь. Подобный образ жизни мне весьма по душе; и если б только не приходилось так страдать от холода, то я бы охотно прожил бы здесь два или три месяца. Но Италия и особенно Рим всё-таки несравненно милее моему сердцу Парижа, и потому я здесь долго не засижусь. Модест приезжает послезавтра. Вероятно, мы проведем здесь с ним еще с неделю или дней десять, так как мне хочется, чтобы он хорошенько узнал Париж, и потом уедем в Италию. Я очень боюсь за Модеста, боюсь, что он будет болезненно сильно тосковать и беспокоиться о своем Коле и что эта тоска испортит всё удовольствие поездки. Жду его с большим нетерпением.

Есть поговорка: pas de nouvelles - bonnes nouvelles [нет известий - хорошие известия]. На этом основании я ласкаю себя надеждой, что в Каменке всё обстоит благополучно. Но никогда еще мне не приходилось так долго оставаться без известий о них, как теперь. Вы знаете, дорогой друг, что у, меня в лице Натальи Андреевны Плесской есть постоянный каменский корреспондент, сообщающий мне день за день всё, что там делается. Между тем, на сей раз корреспондент мой или ленится писать, или боится сообщать невеселые известия, или же сердится на меня, быть может, за то, что я хочу летом жить не в Каменке (о чем, впрочем, я еще не писал в Каменку, но, может быть, слух дошел уже до них). Дай бог, чтобы второе из этих предположений было неверно. На днях я видел во сне, что сестра умерла, и с такой поразительной ясностью и живостью, что проснулся весь в слезах.