Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев
17. VIII.42 9–30 утра Олёк чудесный, — от возбуждения ли, или это от пустоты в желудке, не мог и не мог заснуть. Спал не больше 2 ч., ра-а-но проснулся, и — едово на уме. Татарин вспомнился: помнишь — видел татарин во сне кисель, да ложки не было… Чу-дак… да лапой-то зачерпнул бы! Пару яиц полусырых, кофе две чашки, с маслом замешал… молока не осталось… ветчины ломтик… а есть все хочется. А переесть боюсь. Смешно на себя. И писать хочу, и плясать хочу… Бывало, в таком «движении» я крокодилом по квартире, — большая была зала в Москве, ляжешь набок, потом плечи повернешь, на ладони обопрешься и — помчишься так, «хвост» — ноги-то! — помчишь… — что я проделывал! Я сейчас помчался бы верхом на казацком седле верст двадцать бы отмахал, на заре, в Крыму… — воздух какой, какой простор! Я всю ночь с тобой, в мечтах жгучих, по горам катал, заезжал в кафейни, ел жгучие чебуреки… знаешь? — пирожки татар, на бараньем сале, пузырчатые… — а виноград… кисти-грозди какие, со-чные, теплые… сладкие… и ты такая яркая, свежая, летняя — утренняя, гроздь спелая… и в глазах, синих-синих, от моря, от неба, заревые облачка в них, дымкой плывут, и как все молодо, как все свеже-сильно, как бьется-играет жизнью! — Пишешь о чем-то в моем письме: «ошеломляюще-неожиданно… слишком ты там — не ты!» Не пойму. Почему для меня «дама» определяется… миллионами..! Отку-да это ты..? Да ты вчитайся, милка… ты ли не поняла, я ли неясно что выразил..? Что ты мне навязываешь?! Я, именно, этих «дам» ни-как не беру… ну, ни-как… потому-то и вскипело во мне, что ты с ними считаешься, для них «прибираешь», для них — «показ»! За тебя зло разобрало. С больной головы на здоровую?.. Я за тебя страшусь, ты опять напрягаешься, и для всякой др. влоск ложишься! Сама писала же, «сама вожусь все чищу…» — Иверскую, что ли, встречаешь?! Да я бы плюнул на все — смотри не смотри… какое мне дело до тебя, ба-рыня…?! «Смотрины»…112а — с усмешкой, а все таки — «чтобы ни сучка ни задоринки»! Нашла — для _к_о_г_о! Ну, конечно — «за свою честь». Значит, считаешься с _т_а_к_и_м_и_ барынями… а они ничто для тебя. Не пойму. Олька, не задирайся со мной, я вовсе не через свою болезнь смотрю, а… взволновался, как ты себя укатываешь. Ох, горда ты, так горда и настойна на своем, что и меня не пощадила… выговор мне, с объяснениями «прописных истин». Ну, не надо, умница, будь кроткой… ах, как я тебя ти-хую люблю… «женское» для меня особенно в _т_и_х_о_с_т_и, ровности… плавности! Ведь твой — и всех! — идеал — О_Н_А, Пречистая! А _к_а_к_а_я_ Она?! Ты ее _в_и_д_е_л_а, образ носишь в себе. Оля, я отныне ни-как не стану твоим — часто налетным — цепляться. Не надо, Олечек… ох, не надо. Я тебе ответил, и не раз! — о твоем зорком разборе «Чаши» экранной, и о дивах. Меня поранило твое — «как кончится война — уеду… сперва в Швейцарию…»112б и т. д. А я где же? Будто забыт, будто и не было меня… _в_н_е_ жизни, _в_н_е_ тебя! Разве я что имею против — и моего друга — И. А.?! Но почему ты меня «обошла», будто похоронила? Почему пишешь — «совершенно ненужно и _н_е_у_м_е_с_т_н_о —! — твое замечание о Швейцарии» —? Перечти же… — увидишь. Почему «неуместно», что «неуместно»? Не пойму. Но не буду… я так тих к тебе, так нежен, так весь — с тобой. Хоть раз бы вгляделась в меня, в мое к тебе! И поняла, как только ты умеешь _п_о_н_я_т_ь!!
[На полях: ] Правда, Оля, я совсем не без ухода. Никому не навязывай заботу обо мне в Париже. Я — обережен.
Представь: я и не заметил, как от 17 кусков сахара к утру осталось — 8! Ночью ел? Нет, кажется.
Оля, что «еще не все в порядке…» (о твоем здоровье!) Все скажи.
Оля. А ты меня считаешь «пустым» в сравнении с И. А. Я тебе ни-чего не могу дать от… духа? М. б. и так. Я никогда не жил «от ума». Да у меня и нет его, — я всегда _ч_у_в_с_т_в_а_м_и_ жил, искал, создавал. М. б. я даже, просто _г_л_у_п_ы_й. Мне всегда не по себе от «умных». Я от образов — не от схем, не от «диалектики». И всегда отмахивался, когда И. А. — в письмах называл меня _м_ы_с_л_и-телем, чудак. Ну, какой я «философ»!?
Все во мне вскипает через края… если бы доспать недоспанное — и писать!.. Кажется, все могу, все превозмогу! Как ярко все вижу! Вот, — это я _г_о_т_о_в_ работать.
Если описался, неудачно сорвался — прости кротко, ну, про-сти-и… — не помню, чем погрешил. Одно знаю — безмерно, безоглядно люблю тебя. Твой Ваня. Оля моя!!!
Оля, не принижай, не темни _с_в_е_т_ в нас, не укоряй!
Спи, покойной ночи, детка.
14
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
20. VIII.42
Как горько мне, что ты болен. Сказать не могу! Но меня тревожит не столько сама болезнь, как твое самочувствие. Откуда такой «упадок»? Что такое с тобой вдруг случилось? Какие думы? Какие «тревожные» мысли? (Ты как-то мне так сказал)? Я тоже думаю, что твой ulcus duodeny не спал, а только притих. Ты же все еще слишком молод, — я тебе как-то писала, что со старостью это проходит, а у кипучих, молодых это — самая им присущая болезнь. Чего ты все кипишь-то? А? И сам себя навинчиваешь тоже часто. Ванёк, мне очень больно, что и меня, или: главным образом меня ставишь виной болезни и усталости… Разве я тебе тО дать хотела?! Знаешь, Ванюра, если бы ты лично смог поговорить со мной, то _н_и_к_о_г_д_а_ бы не мучился так, как теперь это бывает. В письме не скажешь, а при личном свидании… все бы ты во мне увидел.
