«Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его...»: Письма Э.М. Райса В.Ф. Маркову (1955-1978) - Райс Эммануил Матусович
Вообще, до Вас, я Степанова уважал, считал, что он был Хлебникову искренним другом и усердным издателем (как и вообще неплохим литературным аналистом — хотя бы в его книжке о баснях Крылова[131]), а не коварным советизаном, без надобности искажавшим действительность, как, по-видимому, Вы считаете, на основании гл<авным> обр<азом> некоторых Ваших примечаний в конце книжки.
Но правы, вероятно, Вы, не только потому, что Вы изучили и приводите грандиозный материал, но и потому, что советские условия Вам лучше знакомы, чем мне. Согласен я и с большинством Ваших оценок отдельных поэм. Только пора и о недостатках:
Главная слабость Вашей книги — в связанности ее (знаю — неизбежной) обычаями и стилями докторских диссертаций. В значительной мере Вам удалось их блестяще преодолеть, тогда как большинство других диссертаций никто не печатает именно из-за непереносимой скучищи.
Тем не менее, видно, что эта связанность лишила Вас возможности отделить зерно от плевел. Вы были вынуждены не только писать о всех поэмах Хлебникова, но и посвящать каждой из них прибл<изительно> одинаковое количество места и внимания. Все-таки, благодаря Вам я с радостью перечитал «Журавля» и был удовлетворен тем, что любимая мною «Хаджи Тархан», которую все (Терапиано) обычно ругают, Вам тоже, по— видимому, нравится.
С другой стороны, мне кажется спорным Ваше утверждение безусловного превосходства поэм Хлебникова над его стихотворениями. Конечно, и среди поэм есть изумительные — хотя бы отмеченные и Вами «Труба Гуль-Мулы» и «Ночной обыск». Я бы еще привел «Трех сестер», «Песнь мирязя» и «Лесную тоску». Кроме того, Вы не зачислили в «поэмы», по— моему, часто гениальный «Взлом вселенной». Да, границу между поэмой и стихотворением провести не легко, — начиная с какого количества строк? Но сколько у Хлебникова прекраснейших коротких стихотворений! Хотя бы незабываемое «Ручей с холодною водой, где я скакал как бешеный мулла, где хорошо…». Конечно, Вы скажете, что оно отрывок, не вошедший в «Трубу», что, м. б., и верно, но все-таки… И есть много других, которые Вы никуда не пристроите, хотя бы «В этот день голубых медведей», «Сыновеет ночей синева», «Лиса», «Кормление голубя», «Семеро», «Голод» — да и имя им легион. Вы сами процитировали некоторые из них в «Приглушенных голосах». Мне лично кажется, что Хлебников был человеком хаотическим и что меньше всего он думал о литературных жанрах им написанного. Поэтому часто лучшее у него в неоформленных вообще отрывках и черновиках, что даже не всегда отличишь стихи от прозы.
Но это все, конечно, мелочи. В общем и в главном Ваша книга замечательна. Особенно большой Вашей фактической заслугой считаю смиренный, но обстоятельный перевод многих дерзаний или небрежностей Хлебникова на язык обычной историко-литературной терминологии. Этим вы нам всем его чрезвычайно приблизили, как бы «инкадрировали его в земную действительность». А сделали Вы это, ничем ценным у него не пожертвовав и ничего не исказив.
Мне пришла в голову мысль помочь Вам (и уговорить Вас) издать «Хлебникова» по-русски. Тут Вы будете свободны от стеснительных университетских пут и сможете ее написать так, как Вам бы того хотелось самому. Вот это будет действительно дело! Смотрите, как бы не пришлось ее с русского назад переводить на английский! А пока собранный Вами по-английски материал значительно облегчит и ускорит оформление Вашей книги по-русски. Есть у меня для Вас на виду и издатель: Федор Тарасович Лебедев[132], председатель ЦОПЭ. Его адрес: Т. Lebedew, Zope-Biiro, Renatastr. 77 Munchen 19. Германия. Можете сослаться и на меня. Я уже ему говорил о Вас, и он очень Вами заинтересовался. Возможно, что он также согласится на издание сборника Ваших статей, рассеянных по журналам и неизданных. Советую Вам ему написать.
Теперь другое. Личная к Вам просьба: теперь я ищу работы в США. По образованию я славист; есть у меня и кое-какие печатные работы. Могу, если хотите, прислать Вам подробный curriculum vitae и список печатных работ. Если в таких условиях можно говорить о своих личных вкусах, то предпочитаю работу в высших учебных заведениях и в не чересчур глухой провинции (о последней тут говорят, что она для европейцев вообще необитаема). Если ничего не можете сделать, буду рад, если хоть посоветуете: укажете, как, куда и к кому обратиться. За мной все-таки многолетний стаж во всяких французских ученых учреждениях. Говорят, что интерес ко всему русскому теперь в США растет и что шансы найти место… выше нуля. На худой конец, м. б., я бы согласился и на Канаду. Но о ней я ничего не знаю, кроме воспоминаний из гимназического учебника географии да еще «Oxford book of Canadian verse» — за редкими исключениями — ерунда.
Вы, верно, в настоящее время уже на каникулах. Если так — будьте здоровы и запасайтесь воздухом.
Искренне Вам преданный Э. Райс
P. S. Извините, что это письмо — заказное. Уже года три не имел от Вас известий — может статься, что Ваш тогдашний адрес более не действителен. Так вот — чтобы это знать и попытаться снестись с Вами иначе.
16
Париж 17-IX-62
Дорогой Владимир Федорович.
Ваше письмо от 3-IX объясняет редкость Вашего появления в русской зарубежной печати с некоторых пор. Я было приписывал ее необходимости работы над диссертацией. Но выходит, что Вы ставите принципиально вопрос о том — стоит или нет нам тут писать еще по-русски?
Понятно, что ради 2–3 полуграмотных (и не бескорыстных) похвал или придирок (благо мы знаем, от кого они исходят) — не стоит. Но ведь зарубежная печать проникает в каком-то количестве в СССР и вообще «туда» (и в Польше, и в Чехословакии, и в Болгарии, и даже в Румынии много читают по-русски). Не знаю, можно ли найти на Западе читателей, хоть отдаленно стоящих тамошних по жадности и даже по компетентности. Не говоря даже ни о каких «национальных» соображениях.
И еще: французский историк Жак Бэнвиль[133] писал: «Rien nest sur, tout est possible»[134]. Я этот его афоризм переделываю следующим образом: «Все возможно, в особенности плохое, но даже хорошее». И думаю, что это — правда.
Конечно, на этом нельзя строить никаких житейских планов, но история мчится с такой быстротой, все время происходят такие грандиозные и такие неожиданные перемены, и, опять-таки, то, чего пока нет — все-таки возможно — отрицать это не имеет смысла — что забывать о возможности и даже о близости нашего возвращения в Россию — тоже неправильно.
У меня лично имеется такой житейский принцип: «быть всегда готовым (или готовиться, предвидеть, учитывать возможность) к наихудшему, но помнить, что и наилучшее возможно, и к нему стремиться. Неужели и это Вы сочтете за «krankhafter Optimismus»?[135] Да, судьба и история многому нас учат, но от этого добро не стало невозможным.
Так вот — представьте себе, если бы через икс времени нам с Вами пришлось вернуться в Россию, то — чего бы стоили и сколько бы весили наши труды на английском и французском языках? И наоборот, мне однажды случилось встретить советского молодого человека, читающего «Грани» и знавшего про мои там статьи… Знает их и Евтушенко. Наверное, знают и Вас (если не забыли).
Тогда как наши «труды» по славистике читаются тоже только 2–3 сторонниками или противниками, ничуть не более интересными, чем Адамович или Терапиано — если не похуже. Если бы Вы захотели написать книгу о Хлебникове по-русски, то Лебедев почти наверняка доставил бы в Россию некое количество экземпляров. В худшем случае — несколько сот (по городским и университетским библиотекам для привилегированных — но и они люди, а порою и весьма стоящие) — это минимум, который туда проникнет наверняка… А если ему удастся (что не невозможно и не невероятно и наверное даже в каком-то количестве, пусть небольшом (несколько десятков), и на самом деле происходит) провести и доставить туда еще кое-что поверх официального минимума? И тут я все-таки считаю стоящим упомянуть и о наилучшем случае (правда, обычно бывает посередине, ближе к наихудшему) — что в СССР проникнут 2–3 тысячи экземпляров Вашей книжки. Неужели это не стоит больше внимания Мазона[136] или Берберовой? Мне известно, что «Посев» и «Грани» посылаются туда в количестве, соответственно, 3000 и 1000 экземпляров каждого номера. Не знаю, все ли пропадает. А читателя такого, о котором мечтал Баратынский, Вы (как и все мы), конечно, получите только там.
