Драконы грома - Парнов Еремей Иудович
Специфические особенности вьетнамских дорог по-настоящему способен оценить лишь человек, воспитанный в суеверном страхе московской автоинспекцией. Двойной обгон в аварийной ситуации, созданной воловьей упряжкой и дюжиной увешанных корзинами велосипедов, дело здесь совершенно обычное. О нем и говорить-то не стоит. Но даже наиотчаяннейшие из здешних шоферов в трех случаях строго соблюдают безопасность движения: на переправах, где внезапная авария может вызвать многочасовую пробку, на местности, где остались еще необезвреженные мины и шариковые бомбы, и, наконец, в горах.
По колышущейся понтонной переправе, проложенной рядом с искалеченными фермами разбомбленного моста, мы форсировали — это точное слово, потому что в трех километрах шел бой и была слышна канонада — пограничную реку Бенхай. Пересекли начиненную рваным металлом, опаленную напалмом легендарную семнадцатую параллель.
Никогда не забуду рукопожатия, которым, прежде чем обняться, обменялся с пограничником возле бамбукового КПП, осененного красно-синим с золотой звездой флагом революционного Юга.
Мы с писателем-фронтовиком Овидием Горчаковым хорошо понимали, какая честь оказана нам, первым советским людям, ступившим на освобожденную землю. Не только мы, но и наши вьетнамские друзья не догадывались тогда, что окончательная победа уже так близка. Все верили в нее, хоть и называли разные сроки. Но революция опередила самые оптимистические прогнозы. Не прошло и трех лет, как Вьетнам стал единым.
Медленно ехал наш безотказный вездеход по узкому грейдеру, проложенному через минное поле. Еще дымились железобетонные обломки взятой штурмом военной базы, горела по обочинам техника, и саперы с миноискателями успели проложить лишь первый проход в этой жуткой пустыне, начиненной зубами дракона — рассыпными, выпрыгивающими и прочими «хитрыми» минами. Мы продвигались к Югу, вслед за весной.
И еще одна дорога запомнилась мне навсегда…
Узкий стремительный серпантин, на котором каждая встречная машина — новая проблема, с каждым новым витком все выше возносит над овалом прекраснейшей в мире бухты с ее тысячами живописных островков и острых причудливых скал, над горячей и вязкой трясиной мангров. По ту сторону хребта осталась электростанция в Уонгби, причалы и краны Хонгая, разбитая пагода, у которой под священным деревом дай с желто-белыми горько пахнущими цветами сам собой возник крохотный пестрый базарчик. Окрестные крестьяне продавали здесь кокосовые орехи, бататы и грозди королевских бананов, а рыбаки — скромные дары моря: крабов, креветок и маленьких рыбок, которых у нас разводят в аквариумах, а в Юго-Восточной Азии жарят на кокосовом масле. От развалин «торговый ряд» отделяла распяленная на бамбуковых шестах грубая циновка. Сквозь дыры синело тропическое небо и виднелась единственная стена пагоды с крупным окном, выполненным в виде знака, запечатлевшего постулаты чань-буддизма:
То, что есть, — не есть.
То, что есть я, — не есть я.
То, что будет, — не будет.
Но вопреки бесстрастной формуле, жизнь брала свое, и будущее творилось руками людей, хоть дорога на Хату шла сквозь джунгли, и только бамбуковые столбы, гнущиеся под тяжестью энергокабеля, напоминают о присутствии человека. И еще, конечно, встречные КрАЗы, груженные породой и ослепительно сверкающим на солнце антрацитом.
Хату — геологическое чудо Вьетнама. Угольный пласт залегает здесь по простиранию хребта, и антрацит добывают открытым способом, начиная с самой вершины. Высокогорные разработки являют собой картину суровую и величавую. Где-то на самом дне циклопической горной чаши затерялись банановые садики и дома разработчиков, вдоль узкой, ртутно сверкающей змейки ручья высятся холмы песка и щебня, черные терриконы подготовленного к отправке угля. По сравнению со ступенчатым амфитеатром горной твердыни все это кажется кукольным, почти нереальным, словно в котловане спряталась от мира крохотная страна лилипутов, а двадцатиметровые рукотворные ступени лестницей уходящего вниз амфитеатра предназначены для неведомых исполинов. Даже дым и грохот взрыва, в котором рождается очередная ступень, не могут развеять эту удивительную горную иллюзию.
Могучий советский комбайн неутомимо сверлит скальный грунт. Образующийся после проходки шурф похож на уходящую вниз трубу, обсыпанную не то мукой, не то зубным цементом. Скользя по невидимой линии, комбайн закладывает шурф за шурфом. Потом в них заложат аммонал, и кусок скалы толщиной в 20 метров отколется от обрыва, обнажив черную матовую поверхность угля. Не успеет осесть пыль взрыва, как в эту антрацитовую стену вгрызутся стальные зубья экскаваторного ковша, оставляющие за собой длинные, словно от гребня, полосы.
Хату — это как бы шахта наоборот, где добытый уголь дается не «на-гора», а, напротив, стремительно летит с горы вниз, на погрузочный двор. Разработки здесь электрифицированы, и весь процесс добычи почти полностью механизирован. Для нас это уникальное предприятие было особенно интересно еще и тем, что оно одним из первых в стране достигло довоенного уровня.
Я разговорился с молодым инженером, сравнительно недавно закончившим Ханойский политехнический институт. Он начал работать в Хату в 1969 году, уже через год его сделали старшим инженером, а недавно стал заместителем директора всего предприятия. Зовут его Зыонг Мак.
— Как и все в стране, мы переживаем сейчас восстановительные трудности. — Зыонг Мак достал из ящика план участка и кальку с разрезом месторождения. — Но самое тяжелое уже позади. С середины февраля мы работаем в привычном режиме и даже перевыполнили квартальный план. Нам пришлось начинать, как говорится, с нуля: заготавливать материал в джунглях, строить временные дома и т. д. Все мы делали сами: и уголь добывали, и жилища собирали. Да и не только это… Лучшие кадры пришлось послать в Лангшин, на железную дорогу. Конечно, мы не только соседям помогли, но и о себе позаботились. Как только дорога заработала и можно было завезти на электростанцию уголь, мы стали бесперебойно получать ток. А для нас это все! Тем более, что в октябре прошлого года устаревшие машины заменили могучими советскими комбайнами. Без этого нам бы еще долго пришлось подниматься. Зато теперь руки у нас развязаны. Клуб, вот, ремонтируем, пять «зилов» послали за своими людьми. Пора возвращать их из эвакуации. Рабочие заждались жен и детей. Как только наладим транспорт, дадим большой уголь. Перекроем все прежние нормы. Перспективы у нас очень хорошие. Наши люди и ваши машины творят чудеса.
На верхней отметке, где над отвесной стеной антрацита только небо и зеленые джунгли соседней вершины, я познакомился с начальником смены Нгуоком Ван Ле.
— Быстро вы освоили сложный агрегат!
— Да. Быстро.
Мы стояли рядом, но визг буров заглушал голоса. Раскаленная пыль покалывала кожу, как искры с точильного круга.
— Сперва было трудно. Советские специалисты работали с нами первые три месяца. С начала этого года, можно сказать, дело пошло. Даем теперь 80 кубов за смену.
Глядя на этого человека, уверенно ведущего большой и сложный агрегат, никогда не скажешь, что он не получил специального образования. Но это так. Нгуок Ван Ле — крестьянин, он родился и вырос в деревне и лишь в 1963 году приехал в Хату. Учился прямо на рабочем месте. Сначала работал с ручным перфоратором, потом осваивал старую французскую машину, теперь вот командует комбайном.
— Я очень люблю машины. — Он смущенно пожал плечами. — Всякие. На шофера как-то само собой выучился, локомотив могу водить. С зенитным пулеметом я тоже сразу разобрался. У нас тут своя самооборона была, прямо на рабочем месте.
— Вы здесь с семьей?
— Один. Живу в общежитии.
— Ждете из эвакуации?
— Нет. — Он засмеялся. — Сам в отпуск собираюсь. Насколько у меня к машинам тяга, настолько жена ни на шаг от земли. Никуда из деревни. Самая настоящая крестьянка.
