Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев

я же здоров, сколько писал тебе, с 26.XI… — Нет, никогда не позволю себе тревожить тебя, говорить о какой-нибудь болезни! Не постигаю, _к_а_к_ это прорвалось — о глазе! Не хотел же, поверь мне. Я понял, получив _ж_и_в_о_й_ цветок, что ты его связала со «Знамением Пресвятой Богородицы»459, — с нашей «Чашей», моя неизреченная, _н_е_у_п_и_в_а_е_м_а_я! И, знаешь, то же движение сердца заставило меня послать тебе _о_т_в_е_т_н_о_е, как-будто: я послал 26.XI, за 3 дня до твоего привета, — но, верю, твое передалось мне, ты уже думала о «ласке» — мне! Я истекал такой нежностью к тебе, — нельзя нежней. И это чувство смешано с тревогой: за тебя, — больна ты?! И — _н_е_ _з_н_а_т_ь!! Ты так неосторожна, — больная, ездишь, — или не понимаешь, как опасно? заболеть пневмонией, когда ты так ослабла, исхудала! Что же мама смотрит?! Ты все та же, неукротимая упрямка, сумасбродка! Пойми же, до чего ты _в_с_я_ _и_с_к_л_ю_ч_и_т_е_л_ь_н_а! Твое письмо № 1 — «рассказ о жизни», — _в_с_ю_ тебя уяснил мне, всю _в_и_ж_у… всю люблю, _т_у, девочку-чудеску! Оля, поясни мне, что с тобой было (после кончины папочки), какое «бегство» ночью, какое «сумасшествие»? Малютка — тогда — была уже _о_г_р_о_м_н_а_я! Т_а_к_ _п_е_р_е_ж_и_в_а_т_ь! Непостижимо, или — _ч_у_д_о. Ты — _ч_у_д_о. В тебе все — _ч_у_д_о. Олёк мой… — зачем ты жжешь написаное? Гордячка, ты совершенства хочешь? Совершенство — жжешь! Ничего не пиши, что я советовал… — _п_и_ш_и_ — что хочешь, как хочешь, — только пиши! _С_и_л_у_ свою сознай. Пиши свободно, не проявляй гордыни — относясь к себе так строго. Быть себе критиком — так трудно! Пой свободно. Как ты тонко _в_с_е_ постигаешь! Как все необычайно у тебя! Двумя-тремя строками даешь так четко — в_с_е! Ско-лько я раскрыл в твоем «конспекте»! Кто этот _ч_у_т_к_и_й_ управитель хора? Его слова — о «милой», — как верно, глубоко, — какая чуткость! И эта — _д_е_в_о_ч_к_а!

Да, _ч_у_д_о_ _с_л_у_ч_и_л_о_с_ь: твой портрет дошел. Это — второе чудо. —

Давно-давно (в Москве), ушиб я (расшиб) правый глаз, ты угадала. 12–15. XI — левый отяжелел, — два-три дня я не мог читать, — прошло. От легкого ушиба это, и — от растирания ночью, пяточкой ладони. Ты же навоображала — бездну! И вот — наказан: не получаю _п_о_л_н_ы_х_ писем! Утешаюсь, что ты _в_с_е_ знаешь, только письма твои еще в пути. И трепещу, что заболела, — ужасы такие приходят в голову… _в_с_е_г_о_ страшусь. Милая, солнышко мое святое, просияй! Шепни мне, что получила мой привет, — давно-давно послал, — и был так счастлив, что хоть малым этим тебя порадую. Знаешь, Олёк… — я для тебя сварил варенье, _с_а_м! Грушу нельзя послать, очень она нежна… так — я ее очистил и варенье сделал, для тебя. Я не только рассказы могу писать: для тебя я _в_с_е, _в_с_е_ _м_о_г_у. Как я радовался! И, кажется, недурно сделал. Помнил, как Оля делала. Но предельный вес посылки — 1 кг[187] — позволил только немного послать тебе. Завтра, м. б. отправлю: «L'heure bleue» («Guerlain'a»), плитку «Rialta» и флакончик «груши». Ну, ты — детка, будто. Боюсь, что шоколад плохой. Я давно его берег, тебе. Прости, если плохой. Постараюсь найти получше — к Рождеству, — м. б. «пьяных вишен»?

Алеша Квартиров взял с собой портрет, — м. б. передаст тебе. Но этот портрет скрал мои черты «живые», — писательские. Я недоволен. Там — восторженный и молодой, какой-то… будто музыкант. Я — _г_л_у_б_ж_е_ взглядом, _т_я_ж_е_л_е_й_ от скорби. Ну, ты, все равно, _в_ы_д_у_м_а_е_ш_ь_ меня. Я тебя недостоин. Я — _в_н_у_т_р_е_н_н_и_й, _т_в_о_й, настоящий, — в книгах, в письмах, в _ч_у_в_с_т_в_а_х. Там — вся правда. А этот — _л_е_г_к_и_й, — _н_е_ _т_а_к_о_й_ я. Скажи о снах. Как Богородицу видала? Твое все так мне важно, так дорого! Пиши о жизни. Продолжу «историю любви».

Перед отъездом во Владимир, Оля спросила Дашу: «поедешь с нами?» — Та в этом услыхала: «м. б. не поедешь». Заплакала, в истерике: «хотите меня оставить! зачем же так приучили меня к себе? Или это „барин“ меня не хочет?» — и в страхе поглядела на меня. Я сказал — «нет, хочу». Вся засияла и весь день игралась, пела, Сережу тормошила, душила поцелуями, как бы с ума сошла. Да, был еще случай. Мы жили под Серпуховом, у монастыря, в бору. Я увлекся стрельбой по ястребам460. Они унесли мою любимку — белую курочку, выведенную мной в инкубаторе. Я их набил м. б. больше сотни. Помню, охотился. На опушке бора приметил Дашу с Сережей. Она лежала на спине, раскинувшись. Ее ноги, в черных чулках были совсем открыты, — до _в_е_р_х_а_ — _т_е_л_а: так задралась у ней юбчонка. Услыхав мои шаги, прикрылась… и запела: «Охотник — охотник… не убивай нас, мы не волки, — мы заиньки… погладь нас!» — И Сережечка повторил — «погладь нас, мы… _з_а_и_н_ь_к_и…» Я поцеловал его, и… погладил Дашу, чуть поласкал по щечке. Что было!! Она схватила мою руку и стала целовать, безумно. Я смутился. Я видел ноги… — и погладил — ноги, слыша их. Она — сомлела, вся ослабла. Не знаю, что бы случилось, если бы не было мальчика. Это было первое искушение. В тот же вечер она была как пьяная. А я — все забыл, — _п_р_о_ш_л_о.

Во Владимире началось самое страшное. Мы с Олей и Сережечкой уехали в Москву к моей матери — на именины (10 окт., Евлампии). Сереженька заболел брюшным тифом. Мы задержались, мучились. Незадолго до этого, весной он болел ползучим воспалением легких. Тиф был очень опасный. Мог умереть. Ночи не спали. Тянулось с месяц, эта длинная, медленно повышавшаяся и понижавшаяся t°. Кризис. Пошло на поправку. Самое опасное, когда необходима [сложная] диета. Меня вызвали депешей во Владимир — съезд податных инспекторов. Я уехал. Оля — в Москве, при Сереже. Помню — мое появление в домике, над Клязьмой: будто усадебка. Даша встретила… — «а барыня, а Сережечка?» Она знала, что пошло на поправку. Она была сама не своя: _о_д_н_и, — м. б. на 1–2 недели! Молодые, мне — 29 лет, ей — 21. Вполне созревшая, красивая девушка. Я увидел взгляд ее… смущенный — и счастливый, — и робкий. — Ужинали — вдвоем. Мы всегда сажали с собой. Она ухитрилась приготовить необыкновенный ужин: достала рябчиков, (я люблю их, знала), сделала блинчики с творогом (люблю), суп перловый из гусиных потрохов… — разварной налим (помню! она все знала, что я люблю). Подала рюмку хинной [1 сл. нрзб.], — я налил и ей выпить. Но она и без нее была _п_ь_я_н_а. Поужинали, почти в