Письма к Василию Розанову - Леонтьев Константин Валерьевич
NB. И после этого как раз вам случилось к нему обратиться за сведениями обо мне.
2) Вл. Соловьев о Достоевском в частном письме.
Лет 6 тому назад Соловьев, почти тотчас же вслед за произнесением где-то трех речей в пользу Достоевского (где между прочим он возражал и мне, на мою критику пушкинской речи Д-го, и утверждал, что христианство Д-го было настоящее святоотеческое), написал мне письмо, в котором есть следующее, весьма злое место о том же самом Фед. Мих-че: «Достоевский горячо верил в существование религии и нередко рассматривал ее в подзорную трубу, как отдаленный предмет, но стать на действительно религиозную почву никогда не умел».
По моему, это злая и печальная правда!
Ведь я, признаюсь, хотя и не совсем на стороне «Инквизитора»[28], но уж, конечно, и не на стороне того безжизненно-всепрощающего Христа, которого сочинил сам Достоевский. И то, и другое — крайность. А еванг. и святоотеч. истина в середине. Я спрашивал у монахов и они подтвердили мое мнение[29]. Действительные инквизиторы в Бога и Христа веровали, конечно, посильнее самого Фед. Мих.[30] Ив. Карамазов, устами которого Фед. Мих. хочет унизить католичество, — совершенно неправ.
Инквизиторы, благодаря общей жестокости века, впадали в ужасные и бесполезные крайности; но крайности религиозного фанатизма объяснять безверием — это уж слишком оригинальное «празднословие». Если христианство — учение божественное, то оно должно быть в одно и то же время и в высшей степени идеально, и в высшей степени практично. Оно таково и есть в форме старого церковного учения (одинакового с этой стороны и на востоке, и на западе). А какая же может быть практичность с людьми (даже и хорошими) без некоторой доли страха? Начало премудрости (духовной) есть страх Божий; плод же его любы».
Все прибавки к вере и все «исправления» 19-го века никуда не годятся, а наши русские и тем более, ибо они даже и не самобытны; я могу привести цитаты из Ж. Занда и др. французских авторов, в которых раньше Достоевского говорится о «любви» и против суровости католичества. Старо и ошибочно. Разница между православием и католичеством — велика со стороны догмата, канонических отношений, обрядности и со стороны истории развития их; но со стороны церковно-нравственного духа различия очень мало; различие главное здесь в том, что там все ясно, закончено, выработано до сухости; а у нас недосказано, нецоцетно, уклончиво…
Но это относится не к сущности нравственного учения, а к истории и темпераменту тех наций, которые являются носительницами того и другого учения.
3) Насчет ваших книг. За присылку их очень вам признателен; брошюры все прочел с величайшим удовольствием, и это чтение усилило во мне еще больше желание видеть вас. Вы уже тем подкупили меня еще и раньше, что имели неслыханную у нас смелость впервые с 40 годов заговорить неблагоприятно о Гоголе. Это большая смелость и великая заслуга. Сочинения последнего его периода, т. е. самые знаменитые, очень обманчивы и вредны; я тоже писал об этом кое-где мимоходом; но я стар, а вы молоды. Честь и слава вам за это! За большую книгу О понимании еще не принимался. Боюсь немножко, ибо, хотя я не лишен вполне способности понимать отвлеченности, но очень скоро устаю от той насильственной и чужой последовательности и непрерывности[31], в которую втягивает меня всякий философ. Большею частью, по философским книгам только «порхаю» с какой-нибудь своей затаенной «тенденцией»; ищу — и порхаю; не как бабочка, конечно (ибо это для 60-летнего старика было бы слишком «грациозно»), ну, а как какая-нибудь шершавая пчела (трутень?).
4) Что вы нашли «благообразного» в наружности Ник. Ник. Страхова? Не понимаю!
Вот наружность Соловьева — идеальна, изящна и в высшей степени оригинальна.
А Страхов? Не понимаю!
«De gustibus non est disputandum!»
Впрочем я пристрастен: у Соловьева мне и слабости, и пороки нравятся; а у Страхова я и самое хорошее — признаю… конечно, признаю, но — прости мне Господи! — скрепя сердце!
Когда дело идет о Соловьеве, мне надо молиться так: «Боже! Прости и охлади во мне мое пристрастие!» А когда о Страхове, то иначе: «Боже! Прости и уменьши мое отвращение!»
И то, и другое — грех: христианство — царский путь, средний!
27-го мая
Вчера уже письмо было запечатано и готово для отправки, а сегодня я распечатал его, чтобы сообщить вам три новости.
Во 1-х, получил вчера же извещение, что Говоруха-Отрок скоро приедет пожить в Оптину, перед путешествием за границу (преимущественно в Царьград, — хвалю!); с другой стороны, тот самый Фудель, которому я посвятил мои письма о Национальной политике, на днях предупредил меня, что он уже в дороге и в 1-х числах июня будет у меня. Не соблазнит ли вас хоть этот случай — познакомиться с двумя даровитыми единомышленниками? Не привлечет ли хоть это вас сюда?
Фудель человек замечательный; ему не более 26 лет; он уже 3-й год священником в Белостоке и теперь надеется быть переведен в Петербург, для слушания лекций богословия. Он кончил курс юристом в Москве; под влиянием Ив. С. Аксакова и все того же Достоевского, напечатал очень хорошую («аки млеко первоначальное») книжку Письма о русской молодежи, против нигилизма и в духе того пламенного тумана, в который заводят оба вышеупомянутые знаменитые авторы. Потом, не хуже вас, вступил со мной в переписку; не долго думая (он решителен и тверд: немецкая кровь по отцу, польская по матери! Увы!), приехал сюда, поговорил с от. Амвросием и со мной и благословился у от. Амвросия пойти в священники. Я рекомендовал его Победоносцеву и др. лицам, — его рукоположили более 2-х лет тому назад (он женат), и туман, гармонии» и т. п., слава Богу, совсем прояснился; он предался безусловно христианству, известному; ясному и сформированному, и совершенно доволен с этой стороны своей судьбой. Он понял очень быстро, что с одним моральным идеализмом («любовь», «гармония», «Он» /Христос — только прощающий/) далеко от современного смятения мыслей и чувств не уйдешь, и нашел спокойствие духа в том, что я с метафизической точки зрения позволяю себя называть материалистическим спиритуализмом /например, Христос — вполне Бог, но и вполне человек, за исключением греха: т. е. воплощением наше воскресение плоти после общего суда; все таинства: вода (крещ.), миро (миропом.), вино и хлеб (причащ.), елей (елеосв.), брачное соединение плоти (брак), рукоположение (священство), человеческая беседа (исповедь), поклоны, крест, просвирка, икона, даже и чудотворные мощи, свечи, лампады и т. д. Разве все это не вещество, мистически одухотворенное? Та мистика и не настоящая, которая не нашла себе материальных форм!!. Это с метафизической точки зрения, а с лично психологической настоящее христианство можно (как я уже писал вам и с чем вы согласились) назвать трансцендентным эгоизмом влекущим, однако, за собой неизбежный и практический, земной альтруизм, хотя немного, да влекущим, даже и в самых злых и грубых людях. (Нач. премудр, страх Господень!) Рекомендую вам Фуделя с самой лучшей стороны. Хорошо бы сходиться и съезжаться! Но мы этого не делаем! Или очень мало…
Вторая новость касается вашей книги «О понимании».
От. Амвросий говорит часто, что там, где нет «страха Божия», и страх человеческий очень полезен. Вот вчера напал на меня некий весьма тонкий страх человеческий. Вас испугался. Я подумал: «Вас. Вас. Розанов видимо человек сильно все чувствующий, а ну, как он меня возненавидит за то, что я долго за его книгу не принимаюсь?[32] Ведь мне же будет грех, что я и из-за лени моей ввел в искушение хорошего человека! Да и сам я желаю, чтобы он меня любил, а не ненавидел» и т. д.
И попробовал, «попорхать». Присел в одном месте (в конце): смотрю — мед; присел в другом — тоже все хорошо и понятно (даже и мне — не метафизику!), и ново во многом. Остался ужасно доволен и, оставив свое обычное легкомысленное дилетантство, приступил к систематическому чтению с первой главы.
