В. Максимов - С. Михалков. Самый главный великан
Записала Светлана Младова
Абрам Сыркин [39]
В начале 80-х годов сложилась ситуация, для меня крайне неприятная, в которой Сергей Владимирович сыграл ключевую роль. Вокруг совершенно надуманного повода развернули грязную историю, в которую пытались впутать несколько человек и меня, в частности. В результате меня отстранили от преподавания, потому что у меня «низкий нравственный уровень», я могу плохо повлиять на студентов.
Я периодически подлечивал Сергея Владимировича, у него были небольшие проблемы с сердцем, он приезжал в клинику пару-тройку раз, и я несколько раз был у него дома. Я ему про свои неприятности не рассказывал, мы этого не касались. Но каким-то образом выплыло, что я сейчас лекций не читаю, студентов не веду. Он меня спросил, в чем дело. Мне пришлось рассказать эту историю. Нашу клинику пытались припутать к тому, что одна из больных якобы неправильно оформила завещание. На мне в результате отыгрались.
Если бы Сергей Владимирович просто выразил мне свое сочувствие, этого было бы совершенно достаточно. Но он вдруг, неожиданно для меня, очень близко принял к сердцу мою проблему, возмутился и в следующую мою консультацию сказал: «Абрам Львович, это не надо так оставлять. Вот что я надумал. Давайте я и Ульянов, два героя соцтруда (а таких было немного), обратимся к Лигачеву, потому что в политбюро эту область курирует он. Я поговорю с Ульяновым».
А я очень дружил с Галиной Борисовной Волчек, она была в курсе моих дел, я рассказал об этом разговоре, и она предложила: «Я тоже попрошу Мишу, он согласится». Она поговорила с Ульяновым, тот сказал, да, конечно, это безобразие. Они с Сергеем Владимировичем объединились, написали письмо Лигачеву, и Сергей Владимирович через помощника Лигачева это письмо ему передал.
Проходит буквально несколько дней, и Сергей Владимирович, немножко взволнованный, мне говорит: «Абрам Львович, я знаю, что письмо было у Лигачева на столе, я знаю, что он наложил какую-то резолюцию, но вот дальше, простите, что будет, я не знаю».
Проходит еще несколько дней, меня вызывает мое институтское начальство: «Абрам Львович, недоразумение улажено, вы полностью восстановлены на вашей прежней работе».
Разумеется, меня никто не убивал, работы не лишал, и так далее, но насколько могли доброе имя запачкать, настолько постарались это сделать, и лишили меня возможности преподавать на какое-то время. Если бы не Сергей Владимирович, эта история не имела бы такого счастливого конца. Так что, во-первых, я ему бесконечно признателен, а во-вторых, Сергей Владимирович открылся для меня с совершенно неожиданной стороны. Потому что посочувствовать может каждый, а вот так деятельно во все вмешаться и реально переломить ход событий – это надо, во-первых, хотеть, а во-вторых, иметь определенную нравственную позицию.
Кстати, Сергей Владимирович в одной из своих автобиографических книг эту историю описал, причем, оцените еще раз его деликатность, он писал вообще о враче, не называя фамилию. Он же мог написать: Абрам Львович Сыркин, а я и тогда уже был достаточно известный кардиолог… Его деликатность проявилась в том, что он об этом умолчал.
Записала Светлана Младова
Тимофей Баженов [40] Дядя Серёжа
Я от некоторых слышу, что Сергей Владимирович детей не замечал. И общаться с ними не умел. Когда есть возможность, я рассказываю этим людям про свои отношения с Михалковым. И рад тому, что сейчас у меня есть возможность рассказать об этих отношениях сразу многим.
Моя мама – журналист. Когда я собрался у неё родиться, она поняла, что в командировки ездить больше не должна. И, видимо, долго не сможет. Мама всегда была жадным читателем. В те годы (семидесятые) издавалась масса толстых литературно-художественных журналов. И, ожидая моего появления на свет, мама подписалась десятка на два таких журналов. С тех пор она стала открывателем писательских имен в русской провинции. Как я понимаю, это было уникально: московские критики читали в основном московские журналы. И все дружно писали об одних и тех же писателях. А мама открывала читающей публике замечательные, но никому не известные имена.
Тогда-то ее и заметил Михалков. Все это я знаю только по рассказам. Мама писала обзоры журналов и носила их Сергею Владимировичу. У него, конечно, не было времени самому читать такие кипы.
Но вот настало такое время, когда мы с мамой стали неразлучны не только дома и на прогулках, но и в поездках по городу. Я с четырех лет сам читал. И пойти туда, где бывают писатели, мне было уже тогда интересно. Мама и Михалков встречались в какой-нибудь редакции. Отлично помню нашу первую ветречу с Михалковым. Он вошел, я вылез из редакционного кресла и встал – руки по швам. Михалков протянул мне руку:
– Здравствуй. Как тебя зовут?
– Тима…
– Неправильно. Тебя зовут Тимофей. А меня как зовут, знаешь?
– Знаю. Вы – Дядя Степа. А зовут вас Сергей Владимирович.
– Молодец, – сказал Михалков, – Но для тебя я буду дядя Сережа. Договорились?
Мы «договорились» на очень много лет вперед.
Я рос, встречаясь с дядей Сережей не реже раза в неделю. А если он уезжал в командировку, неделя пропускалась. И тогда на следующей неделе мама приносила обзор вдвое больше, и подросший я нес дяде Сереже целую сумку толстых журналов с закладками. Они беседовали о литературе не час, а два, или три. И я не мешал. Тихо сидел и слушал.
Мне никогда не бывало скучно. Дядя Сережа заботился об этом. Он говорил:
– Тимофей, Таня (это мама) вот такое стихотворение для меня подчеркнула в журнале (читал вслух). Нравится тебе?
– Вообще не очень… – отвечал я (точно помню, что шестилетний).
– А ты можешь мне прочитать стихотворение, которое тебе очень нравится?… Прочитай, пожалуйста.
И я, не сбиваясь, с выражением (руки по швам) читал целиком «Бородино».
Меня не останавливали, не перебивали. Я сказал: «Все…» И дядя Сережа очень меня хвалил. А потом говорил нам обоим (мне и маме): «Да… Это стихи, детки… Очень это хорошие стихи».
Помню, я был смущен. Мне показалось, что я сделал неправильно. При чем тут Лермонтов, когда рядом великий поэт Михалков. И у нас есть все его книжки. И я, конечно, знаю их наизусть. Надо было читать «Дядю Степу». А я…
И я спешил поправить ошибку.
– Дядя Сережа! Я могу и «Дядю Степу» наизусть, прямо сейчас…
Он засмеялся. Он смеялся тихо и нечасто. Но шутил постоянно с серьезным лицом. И мы смеялись его шуткам. А тут вдруг – я же не шутил! – он засмеялся.
– В другой раз, «Дядю Степу», Тимофей. В другой раз. Я верю, ты знаешь. Но после «Бородина» оно как-то некстати, понимаешь?
– Но я и басни ваши знаю, – мне не казалось, что можно сдаться. – Я могу басни прочесть.
И пока не поздно, я начал: «Лиса приметила Бобра. И в шкуре у него довольно серебра….»
Меня слушали с серьезным вниманием.
– Вот вы какие, ребята, – дядя Сережа был тронут. – Такие старые басни сейчас мало кто и помнит…
Когда мне было десять лет, я ходил с мамой в Союз писателей РСФСР, а иногда и один ездил, доставить дяде Сереже журналы.
Мы встречались в Большом Союзе писателей. Потому что дядя Сережа рассказал Юрию Николаевичу Верченко и Владимиру Карпову, «какие мы с мамой ребята». И Верченко с Карповым тоже захотели читать мамины журнальные обзоры. Дядя Сережа заходил к ним, видел меня и говорил: «А, Тимофей, старый друг!»
Однажды Карпов просил маму разобрать и расставить по уму его колоссальную библиотеку в рабочем кабинете. Я был уже большой, лет тринадцать мне было. Я залезал на лестницу и подавал маме книги с верхних полок. Мы разбирали их «по уму»: отдельно проза, отдельно поэзия, отдельно драматургия. Внутри разделов по алфавиту. Ну и, само собой, картотеку делали.
Ух, тогда я познакомился лично со всеми известными советскими писателями. Потому что они постоянно заглядывали к нам. А Сергей Владимирович ходил каждый день. Он ведь жил через дорогу. Ему были интересны книжки, которые я снимал с самых верхних полок. Они были старые. Предвоенные, военные. Многие он снизу узнавал по корешкам. Говорил: «Сними-ка мне вот эту, Тимофей». И листал. Иногда углублялся в чтение. Вспоминал войну. Я как-то чувствовал, что он всегда боится двух вещей: надоесть с воспоминаниями, стать скучным. И показаться хвастливым. А напрасно. Его воспоминания о войне были мне очень интересны. И я отлично понимал, кто передо мной: лауреат всех главных премий и самых почетных орденов страны. Автор гимна страны. Великий, словом, человек. Но дядя Сережа был по-русски застенчив…
Почти каждый день мы ходили пить кофе. «Тимофею мороженое, пожалуйста», – говорил дядя Сережа. И потом я делался все старше, и официанты, подходя к нам говорили: «Тимофею – мороженое». Я кивал.
Думаю, во многом благодаря дяде Сереже я стал журналистом. Он часто заводил со мной разговор о выборе пути. Не помню, чтобы кто-то еще также серьезно и внимательно слушал, почему я не разумею в точных науках, а в гуманитарных, кажется, разумею.
