Наглое игнорирование. Другая повесть - Николай Берг
– Это как раз понятно, – влез на помощь Волков, увидев непонимающие взгляды медсестричек помоложе, переглядываться стали, дурехи, головенками вертеть, перешептываться.
– Мы же медики, стерильность должна быть и вообще, – не удержалась и высказала сомнения одна из совсем зеленых.
– Раз фрицы пришли – красивым девушкам и женщинам стоит свою красоту прятать и не выглядеть привлекательно, иначе плохо кончится, для красоток-то. У самих немцев бабы страшенные, они все средневековье красивых баб своих на кострах жгли, потому на наших они падки, сволочи, а после их любви насильной не факт, что жива останешься, – врезал нелицеприятно старшина. До девчонок дошло, покраснели, а младший сержант, как всегда, со старшиной не согласилась, стала бурчать что-то, на что разозлившийся уже Волков брякнул, не подумав:
– Это я про красивых сказал, если баб… то есть женщина лошади страшнее, то ей уже можно и сапоги чистить, не опасно!
Противница вспыхнула, как маков цвет, багрово залилась краской, но промолчала, хотя взглядом одарила многообещающим. Старшина величественно взгляд этот игнорировал, сделал жест рукой для рассказчицы, продолжай, дескать, в обиду не дам! Та кивнула, собралась с духом и продолжила:
– А потом приехали к соседям немцы и устроили побоище, да не просто стреляли, а глумились и издевались, как хотели, раненые же слабые, сопротивления оказать не могут. И глаза им выкалывали и гипсы били, а потом тянули по полу за перебитые руки-ноги, и ребра сапогами ломали – в общем весь день палачествовали, просто так, без повода. Сначала в одном корпусе, потом в другом. Сестричек с собой увезли с тех отделений – и все, ни слуху ни духу, рассказывали, правда, потом местные, что за городом рвы с голыми женскими трупами, чуть присыпанные землей, но в Харькове за две оккупации только от голода тыщ сто народа померло, а еще в душегубках морили угарным газом и стреляли, и повешенные везде болтались, идешь – так почти головой за ноги цепляешься, особенно густо повешенных, говорят, было у Госплана, там где площадь Лейбштандарта Адольфа Гитлера…
– Это ж дивизия, что напротив нас была, – удивился санитар со шрамом через все лицо.
– Переименовали. Сначала площадь в первую оккупацию они назвали площадью Вермахта, а потом еще раз вот так, – пояснила медсестричка Анечка. Говорила она ровно и спокойно, а слезы все так же текли по щекам, словно не она говорит, а другой человек внутри нее – рассудительный и хладнокровный.
– А вешали – партизан? – влезла симпатичная из сортировочного.
– Вешали, кого на улице схватят. Было несколько взрывов заминированных зданий, например, наши саперы перед отходом успели. Ну и за каждого погибшего при взрывах немца – по пятьдесят жителей. Без разбора, кто под руку подвернулся. И еще местные предатели очень много народу погубили, кто радовался освобождению после первой оккупации – всех местная сволочь взяла на карандаш и потом продала фашистам.
– Страшно было? – участливо спросили от стола с ватными шариками.
– Сначала – очень. А потом отупели все, невозможно бояться все время, тем более что все страшнее и страшнее становилось. Трупы убитых мы вынести не успели, их несколько сотен было, спасали тех, кто еще жив остался, прятали, где могли, в подвалах и всяко разно, как получалось. А потом наш профессор, который всем госпиталем руководил, распорядился, чтоб всех раненых из подвалов и госпиталя номер 3 что в Клиническом городке – мы там тоже попрятали, кого можно – перенести в корпус номер 8, к нам. Немцы ему сообщили, что так не тронут, будет там «лазарет для военнопленных», а всех, кто будет не в нашем корпусе – тех уничтожат. Как мы торопились! Бегом носили, чтобы к сроку успеть. Электричества уже не было, лифты стояли, все по лестницам. Успели вовремя! Таким образом, в одном месте собрали три сотни наших пациентов, что еще живы были. Надеялись, что спасли.
Медсестричка перевела дух, потом таким же монотонным механическим голосом продолжила:
– В три часа должна была начаться операция, наш хирург уже намываться начал – как внизу бабахнет! До того там стучали чем-то, но мы внимания не обратили, а грохнуло сильно. И загудело странно. Кинулись смотреть – а на первом этаже дверь забита и огнем полыхает. Хирург как был – с мытыми руками, держит их поднятыми, как положено, чтоб стерильность не нарушить, прибежал, – а тут в окна бутылки с бензином или еще чем-то полетели, полыхнуло моментально, и сразу все в дыму. И раненые закричали все! Они же ходить не могут, к койкам своим как прикованы, а тут пожар! И слышим – немцы на улице веселятся, хохочут – и опять бутылки в окна. Только стекла со звоном лопаются. И не вылезешь – решетки поставлены еще при царях. Хирург кричит: «Все, кто может ходить – за мной, к северным дверям! Дышать через мокрую тряпку и пригнитесь – внизу дыма меньше!»
Северные двери немцы заколотили досками тоже, не выйти. Обе забили входные двери. Врач нас повел по лестнице – в туалет на второй этаж, он угловой был. А на улице стрельба, совсем рядом. По дороге тряпок, каких могли, похватали, намочили, кто чем успел – дышать и впрямь стало легче, и внизу под дымом, он на полпомещения висел облаком, в туалет забрались. Аккурат – угол здания. В окошко глянула – немцы цепочкой редкой стоят, а раненые, кто до окон дополз – выбрасываются с высоты, бьются об асфальт, корчатся, горят заживо, а немцы веселятся и тех, кто еще пытается ползти – стреляют. Тут я сомлела, меня по щекам в чувство привели. Тряпками щели под дверью позатыкали, сидим, ждем, когда до нас огонь дойдет. Хирург в окошко иногда поглядывает, что там – смотрит. Пересчитались – с ранеными ходячими набралось нас тридцать шесть душ. Те, кто в палатах остались, – уже и кричать перестали, только слышно за дверью, как огонь ревет, словно там мартеновская печь.
Приготовились умереть, а тут за окошком фыр-фыр-фыр – немцы в свои грузовики попрыгали и укатили, видно посчитали, что дело сделали. А у нас уже в туалете только сидя на полу и скорчившись жить можно было
