Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев
Абдулов напомнил. Услышав название кишлака, Скляренко быстро отвернулся к окну, поймал глазами желтоватую расплывающуюся точку орла, парящего над городом. Абдулов это засек, расценил однозначно и добавил:
– Я теперь ротным стал. Вместо отправленного в Союз Дадыкина.
– Поздравляю! – сухо произнес подполковник. – Ну-с, с чем пожаловали? Излагайте! – Он уже знал, что у него спросит пришедший, снова улыбнулся: – Напомните вашу фамилию!
– Старший лейтенант Абдулов! – Хорошо, что Скляренко не видел его глаз – маленькие, жгучие, они почти целиком прикрылись веками, будто защитными шторками; на дне их жило все – и ярость, и насмешка, и злость; характер у нового ротного был совсем иным, чем у старого.
Абдулов объяснил с чем пожаловал, Скляренко глаз не видел, но засек другое – от гостя исходили странные горячие токи, вызывающие беспокойство, ощущение опасности, перед глазами словно бы зажегся красный предупреждающий свет, и Скляренко, беря себя в руки, спокойно произнес:
– По-моему, я это уже объяснял вашему предшественнику…
– Капитану Дадыкину?
– Наверное. Фамилии его я не помню.
То, что он не помнил фамилии боевого ротного, который не в пример штабным, не просиживал своих штанов в тиши кабинетной, а если и просиживал, то только на броне «бетеэров», вызвало у Абдулова новый прилив злости. Лицо его закаменело, Скляренко это тоже отметил, проговорил монотонно, без всякого выражения в голосе:
– Что-то вы кипятитесь – не перегрелись ли на солнце, старший лейтенант? Плюнешь – зашипит. Вы давно не были в отпуске?
– Год, – неожиданно помягчев, ответил Абдулов.
– В отпуск надо ходить регулярно.
– А если начальство не отпускает?
– Ох, уж это начальство! – усмехнулся Скляренко. – Страшнее кошки зверя нет.
– Кому как, товарищ подполковник.
– Вот у вас уже и нормальный голос появился, и выражение лица стало другим. Почему вы из частей приезжаете такие обозленные, везде вину и виновников ищете? – И видя, что Абдулов снова замыкается, наполняется азиатской яростью – отвечать старший лейтенант совсем не собирался, Скляренко спросил: – Вы когда возвращаетесь к себе в роту? Сегодня? Завтра?
– Когда пойдет вертолет.
– А когда он пойдет?
– Сегодня не пойдет.
– Значит так, лейтенант, – Скляренко положил обе ладони на стол, прихлопнул, – приходите ко мне завтра. В это же время. Без документов я объяснять ничего не буду, да и не могу – просто не помню. Не то ведь я и присочиню кое-что, – он снова опечатал ладонями стол, – а я не сочинитель. Таланта нет.
Когда Абдулов ушел, подполковник несколько минут сидел неподвижно, размышлял. «А ведь этот старлей запросто в спину очередь пустит, – отметил он, – полрожка оставит в хребте и не поморщится. Воспитали поколение! Комсомол, партия, школа, пионерия – все воспитали! – перед ним продолжал мигать красный огонь опасности. – Придется что-то предпринимать».
А если честно, то не этот раскалившийся, будто печка-буржуйка, ротный тревожил подполковника – в конце концов, он засунет ротного туда, где его ни одна служебно-розыскная собака не найдет, не говоря уже о похоронной команде со свечами – подслеповатых старичках и квелых мальчиках с медицинскими ограничениями, беспокоило другое – оборвалась связь с Москвой, с Ташкентом, подполковник словно бы очутился в глухом изолированном коконе, куда не долетал ни один звук, – перед тем, как затихнуть, лечь на дно, он должен был получить подтверждение, что груз дошел благополучно, а сопровождающих не оставили без внимания, одарили по-княжески; интересовала его и одна маленькая цифирька, которую должны были сообщить ему – доля, размер гонорара, «тити-мити». «Мани-мани». Но эфир был глух, словно бы во всех радиоприборах кончилось питание, а телефонный кабель порубан безжалостным топором. И Скляренко остался один. Из двух сопровождающих вернуться должен был один – с фамилией, похожей на незасыхающую болячку, его надо убирать только в том случае, если он что-то разнюхает, но этот Болячкин был настолько туп, не обладал никаким нюхом, что вряд ли ему помогут мозги и обоняние, Скляренко сам проверил, – а второй, посмышленей, но очень необходимый в операции, – должен был сам лечь в гроб, который доставил в Москву.
Сведений ни об одном, ни о другом пока не было…
На следующий день настырный Абдулов вновь появился в пенале подполковника.
– Я пришел, – сказал он.
– Вижу, – без особой радости отозвался подполковник, выдвинул ящик стола, вытащил оттуда бумаги. – Вам, лейтенант, надо хорошенько подлечиться, – к званию «лейтенант» Скляренко никак не хотел прибавлять слово «старший», величал Абдулова лейтенантом, – вы ведь сказали, что год не были в отпуске?
– Год не был, – подтвердил Абдулов.
Скляренко отцепил от пачки несколько бумажек настолько знакомых, что у Абдулова невольно сжало сердце, и он разом простил подполковнику многое – не может быть подполковник подонком, в армии людей проверяют – иной офицер проходит такую громоздкую мандатную комиссию, что его потом хоть в рай отправляй – чист, прозрачен, невинен! Хотя в душе Абдулова, где-то очень глубоко, на самом дне, темнела муть, которую он, может быть, вытравит окончательно, когда придет ответ от Дадыкина.
Вчера вечером Абдулов написал письмо Дадыкину насчет кишлачного трофея подполковника Скляренко и некой таинственности, которая буквально висит в воздухе – ее даже пальцами можно помять. «Словом, – подчеркнул Абдулов, – есть, старик, подозрения, и ты должен их развеять».
– Вот вам отпускное удостоверение, проездные документы, и прочая, и прочая… – Скляренко подвинул несколько отцепленных бумажек к краю стола. – Поезжайте! Отдыхайте!
– Погодите, товарищ подполковник, – Абдулов растерялся, и это не ускользнуло от Скляренко. Обузившееся темное лицо ротного сделалось по-лошадиному длинным, на скулах окошками вспыхнули светлые пятна, – как же мне быть? Я ведь только что роту принял!
– Это не ваша забота, лейтенант, моя. Сдайте оружие под расписку и с Богом!
– Но, товарищ подполковник…
– Когда вернетесь, я вам преподнесу занимательную историю про кишлачный трофей и то, куда он делся. Преподнесу вместе с актами. Не то у вас – лицо Фомы Неверующего.
– Но… – сопротивление Абдулова слабело: соблазн уехать в отпуск был сильнее соблазна вернуться в роту.
– Во-первых, то, что вы долго не были в отпуске, – промах наших кадровиков. И политорганов. Политорганы должны следить за состоянием человека, вмешиваться, если командование не право, зажимает отпуск, придавливает человека, держит у ноги или плющит ногтем, во-вторых отпуск вам положен? Положен… А ротой за вас покомандует пока зам. Поезжайте! – Подполковник выложил обе руки на стол и знакомо прихлопнул ладонями по крышке – удар получился спаренным, дуплетом, будто на охоте, когда мелким бекасинником бьют перепелов.
В общем, вышел Абдулов из штаба отпускником.
– Ротный! Где тебя черти носят! – услышал он крик, вскинулся, приходя в себя, увидел техника с «Ми-восьмого», на котором прилетел в Кабул. – Мы уже загрузились! Уходим!
Абдулов молча показал ему отпускное удостоверение. Техник удивленно присвистнул:
– Вместо войны на сочинский пляж? Или в Пицунду?
Не говоря ни слова – просто не хотелось говорить, не было в этом потребности, хотелось помолчать, запомнить лица. Абдулов кивнул.
– Ну ты даешь! – восхитился техник. – Счастливчик!
– Все равно
