Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
А в те годы он выглядел следующим образом: высокий, худощавый человек лет сорока пяти, со смуглым оттенком кожи, строгим взглядом, небольшой щеточкой усиков под острым носом. Он был по-военному требователен и во всех его поступках сквозила высокая степень организованности и культуры. В фойе особняка главного военного советника нас встретил порученец или адъютант и пригласил в небольшую, даже тесную, комнату, в центре которой стоял низкий столик. Мы присели и, несмотря на открытое окно, вскоре стали обливаться потом. Небо было пасмурным, но стояла ужасная духота, а мы с Григорием Воробьевым еще не успели адаптироваться в местном климате.
Вскоре в комнате собрались, уже упоминавшийся мною советник по авиации Петр Анисимов, майор, советник по зенитной артиллерии, фамилии которого я не помню, и подошедший к нам Власов, в сопровождении четырех людей в штатском, которые нам не представлялись. Власов вкратце обрисовал стратегическую обстановку, которая была неважной, и поставил перед нами задачу. Пронзительно поглядывая в нашу сторону темными глазами, он строгим командирским голосом наставлял, как нужно следить за летчиками и, видимо, уже зная слабые места летного состава, особенно напирал на моральный облик. Нам с Гришей вменил в обязанность строго следить, чтобы летчики не пьянствовали, не имели связей с китаянками, не дебоширили и не грубили китайцам. Нельзя было совать нос во внутренние дела Китая, насаждать силой коммунистическую идеологию, на что у нас, признаться, было много самодеятельных любителей, а на все вопросы китайцев, связанные с большой политикой, уклончиво отвечать, что, мол, это ваше внутреннее дело. Если доведется увидеть публичную порку какого-либо китайца, что бывало нередким делом, не спешить защищать «пролетария», который, скорее всего, окажется каким-нибудь ворюгой. Если китайцы поинтересуются нашим впечатлением от этой сцены, то опять нужно говорить, что это их внутреннее дело.
Сначала Власов говорил, обращаясь к командиру эскадрильи. Но я уже упоминал, что хороший парень и командир Гриша Воробьев совершенно не имел товарного вида: был маленький, щуплый, рыжий, с остреньким носиком. Плюс ко всему, любил выпить, что легко читалось на его слегка туповатом лице. Во время этой беседы Гриша испуганно хлопал глазами и потел больше всех, видимо, с перепугу. Представительному Власову очевидно надоело обращаться к такому неказистому сморчку, и он переключил все внимание на меня, нажимая: «Ты смотри, комиссар», «Ты следи, комиссар», «С тебя будут спрашивать больше всех, комиссар, и по партийной, и по строевой линии, ты душа эскадрильи». От такого внимания уже я стал усиленно потеть.
Наконец Власов прервал свои наставления и приказал принести две, а потом еще две бутылки пива. Пиво в узких высоких бутылках, граммов по семьсот, с пробкой, красиво обмотанной стеблями рисовой соломы, было холодным и превосходным на вкус. Мы с Гришей выпили по стаканчику, и нам сразу полегчало. Поинтересовались заводом-изготовителем напитка. Выяснилось, что пиво было из Гон-Конга, находившегося на оккупированной японцами территории. Нам с Гришей сразу пришла в голову мысль, а не сыпанули ли чего в это пиво японцы? Нас очень удивляло, что и сам Власов, и его люди пьют пиво совершенно спокойно и такая простая мысль — о кознях японцев не приходит им в голову. Откуда было нам знать, что во всем мире бог торговли, крылатый Меркурий, царит над злобным уродом, мускулистым богом войны Марсом, что добрая марка пивоваренной фирмы охраняется всюду, пожалуй, даже крепче, чем наши государственные секреты, а торговый агент накостыляет по шее любому диверсанту. Ведь мы приехали из страны, где все было совершенно наоборот. Где люди, растившие хлеб, варившие пиво и металл, были ничем, а всем были надутые «снегири» с красными петлицами, костоломы товарищей Ягоды, Ежова и Берии. Мы приехали из страны, где все было поставлено с ног на голову. К сожалению, пройдут десятилетия, при нашей активной помощи в Китае придет к власти Великий Кормчий и театр абсурда распространится и на эту великую страну. Конечно, тогда мы не задумывались об этом. Нас ждала первая боевая встреча с японскими бомбардировщиками.
Однако нужно было заглянуть еще и в советское посольство. Чрезвычайным и полномочным послом Советского Союза в Китае был тогда Панюшкин, человек среднего роста и болезненного вида, бледный, по слухам, страдавший болезнью желудка. По установившейся традиции, именно мне, как комиссару, предстояло доложить ему о прибытии и политико-моральном состоянии личного состава. Такова уж была традиция, что все рапортовали и докладывали вышестоящему, не только по своим ведомствам, но и по соседним. И это накладывало на целый ряд людей, занимавших ключевые посты, явно непосильный груз. Снова вспомню о Сталине: думаю, что дискуссия о том, каким бы был на его месте Троцкий или Бухарин, лишена смысла. Просто широкие партийные массы правящей партии делегировали в руки одного человека явно непосильные для него полномочия и, чтобы хоть как-то справляться с управлением страной, любому, даже самому гуманному человеку, при желании удержать власть, пришлось бы действовать примерно такими же методами.
Чунцин располагается при слиянии двух рек, великой Янцзы и ее притока. Город вырос на каменистом возвышенном полуострове, образованном острым углом русел рек. Четырехэтажное здание советского посольства было расположено едва ли не на самой высокой точке города, с которой открывалась широкая панорама всего города, и сверкали серебром реки, протекавшие с юга на север.
Среди бамбуковых фанз и легких деревянных домиков заметно выделялись солидные каменные дома посольств крупных стран, сгруппированные в одном квартале, на крышах которых были изображены в качестве опознавательного знака флаг, эмблема и герб государства. Когда меня, проверив документы, пропустили в посольство через ворота в трехметровой каменной стене, строгий дипломатический сотрудник, сидевший в будке, один из тех ста тридцати клерков, которые валяли дурака в нашем посольстве, дал «добро» на мое дальнейшее продвижение. Ко мне приблизились две огромные, как тигры, собаки, которые обнюхали меня, обошли вокруг, осмотрели и даже заглянули в глаза. Как позже выяснилось, так было нужно — собаки должны были знать мой запах. Уж не знаю, нужны ли были все эти страсти-мордасти, ведь посольство снаружи охраняли усиленные патрули китайских солдат.
Я поднялся на четвертый этаж посольства, в котором располагались множество наших контор и представительств, и через окно посмотрел на Чунцин. В данном конкретном случае наше национальное и классовое самолюбие было полностью утешено — советское посольство располагалось выше всех и на нем развевалось самое большое по размерам красное знамя, как и знак на крыше, который вроде бы должен был предостерегать японских пилотов от бомбежки иностранных представительств. Мне запомнилось немецкое посольство с огромной свастикой на крыше и английское, с рябым «Юнион Джеком». Недолго оставалось этим флагам мирно соседствовать друг с другом.
Панюшкин встретил меня любезно. Его кабинет и квартира располагались на втором этаже. В приемной сидела обычная московская машинистка, одетая просто, с мелкими колечками шестимесячной завивки — неизменным украшением советских женщин.
Панюшкин предупредил меня, чтобы я не вел никаких записей. Ничего не записывал и он сам. Видимо, роль его была сугубо комиссарская: быть в курсе дела и пытаться влиять на события. Серьезные вопросы решали совсем другие люди, но все равно мне предстояло два-три раза в месяц докладывать ему обстановку. А здесь еще меня сделали старшим комиссаром всех трех эскадрилий, входивших в ПВО Чунцина.
Мне всю жизнь везло на «повышения», которые добавляли хлопот и ответственности, не прибавляя чинов и зарплаты. И потому Панюшкин очень нажимал на эту мою новую общественную нагрузку, всячески подчеркивая, что я отвечаю за политико-моральное состояние во всех трех эскадрильях, удаленных друг от друга и состоящих из, примерно, двухсот летчиков я техников. Задача была явно нереальная — попробуй, уследи, чтобы такая уйма мужиков, некоторым из которых и жить то остается не так долго, не пьянствовали и не шатались по женщинам. Потому я не воспринял эту роль всерьез.
Через пару месяцев, мне пришлось докладывать послу, что часть летного состава явно небоеспособна: ребята орут по ночам, мечутся, днем ходят в подавленном настроении и явно пытаются удрать в сторону домиков, сооруженных мадам Чан-Кай-Ши. Панюшкин, как я сейчас понимаю, смертельно перепуганный требованиями, чтобы все было в порядке, дипломат литвиновской школы — эти люди явно отличались от тупоголовых выдвиженцев Молотова, покряхтел, поохал, а потом предложил прислать особо сексуально озабоченных ребят в советское посольство, где был определенный штат наших женщин. Для них нередко проводились танцы в зале, расположенном на первом этаже. Но летчикам нужно было прихватить с собой хорошие подарки или взять сумму денег, как предупредил меня сам посол.
