Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба

— Как же это совпало, что моряки именно сейчас доставили рентгеновскую установку?

Софья, осекшись на полуслове, кивает на Оляпкина.

— Семен Нечаев, — поясняет Варя. — Он сейчас в группе Коробова, вот и попросил своих товарищей моряков.

— Да-да-да! Моряки все могут, не то что мы, грешные. Муслима, помогите Софье Вениаминовне наладить вливание раствора.

Иван Иванович обезболивает новокаином операционное поле, делает нужный разрез и, отвернув книзу толстый лоскут кожи, берется за ручной трепан, похожий на коловорот.

Сверлится только одно отверстие. Еще раз взглянув на снимок, Аржанов берет кусачки и экономно расширяет окошечко. «Костного лоскута я не делаю, — мысленно обращается он к Бурденко, — но кожный мне пришлось-таки выкроить, и я наложу здесь глухие швы, как делал в мирное время. Пусть еще будет взыскание. Но у меня, дорогой Николай Нилович, все условия для настоящей операции есть! Даже рентген! — добавляет про себя хирург, продолжая начатый спор. — Этот парень будет у нас госпитализирован всерьез, и я сам за ним следить буду».

— Дайте иглу!

Он берет иглу, похожую на тонкую вязальную спицу, и начинает поиски пули. Лицо его строго сосредоточенно. Он вводит иглу в мозг, как щуп. Нет пули! Рядом — не обнаруживается. Дальше… Тоже нет! Брови хирурга выравниваются в сплошную линию.

— Покажите боковой снимок!

Галиева подает оба и тоже смотрит, хотя она в этом деле не разбирается. Смотрит и Софья Вениаминовна.

— Кусачки!

Крошечными осколочками выламывается край костного окна. Хирург ищет снова. Игла постукивает о твердое.

— Слышите? Ошибся на три миллиметра. — Он берет узкий шпатель и раздвигает им мозг. — Пинцет! Тонкий!

Нащупав пулю в глубине раны, Иван Иванович пробует захватить ее, но плоские кончики пинцета, чуть звякнув, соскальзывают с круглого кусочка стали. Снова захват, и опять пуля ускользает.

— Вертится! Вертится, дрянь этакая! — с напряженной улыбкой говорит хирург. — Вертится потому, что лежит свободно. Тут надо бы особый, желобоватый, пинцет.

Делается еще несколько попыток.

— Уходит! Все время уходит обратно по раневому каналу… Ушла… — шепчет Иван Иванович.

Сосредоточенность возле стола такая, что никто не слышит, как рядом в овраге рвутся бомбы. Свет мигает, гаснет и снова вспыхивает: моторист у движка не теряется. Спасибо ему!

— Ушла, подлая! Кривой пинцет!.. Нет, не получается. Кусачки! — Взяв их из рук Вари, хирург осторожно еще выламывает кость. — Осколки вынимать легче, они шершавые, а пуля скользит. Как раненый? Поговорите-ка с ним! Какое у него давление?

— Понизилось. Сто пять. — И Галиева заговаривает с Оляпкиным.

Тот произносит что-то нечленораздельное. У него начинается рвота.

Прикрыв рану салфеткой, смоченной физиологическим раствором, и придерживая ее ладонью, Аржанов выжидает с минуту и снова приступает к делу. Узкими кончиками пинцета взять пулю не удалось. Можно еще применить более крупный, грубый инструмент, но в ране мозга, где все рассчитано на миллиметры, это опасно. Однако Иван Иванович решается:

— Дайте мне ложку!

Специальной ложкой, похожей на застывшую змейку, он подтаскивает пулю и, снова захватив ее пинцетом, вынимает.

У всех вырывается радостный вздох облегчения.

— Достали? — спрашивает вошедший Решетов. — А как наш знатный боец?

— Ничего, жив. Коля! Посмотри, Коля! — Софья Шефер заглядывает в лицо Оляпкина и подносит на ладони к его глазам тусклый кусочек металла. — Посмотри…

Оляпкин с усилием приподнимает веки. Операция идет под местным наркозом, и раненый все время в сознании. Он недоверчиво косится на пулю — этакая ведь малость!

— Одна?

— Хватит с тебя одной.

— При-при-берите. На-а память.

— Добрая память! — Иван Иванович расправляет пинцетом лоскут твердой мозговой оболочки. — Давайте стрептоцид! Засыплем и зашивать будем. Да, да, да, зашивать! — будто споря с кем-то, говорит он. — Оставим открытым только уголок раны для дренажа. — И с усмешкой по собственному адресу: — А ведь хотелось мне взять голову и потрясти так, чтобы вытряхнуть эту упрямую пулю!

— Сегодня ночью я чуть не столкнулась с фашистами, — сказала Варя Ивану Ивановичу. — Сменилась, ушла к себе, но никак не могла уснуть. Выгляну из блиндажа — Волга волнами плещет, даже брызги в лицо: а где-то немцы играют на губных гармошках. Я слушаю и думаю: «Как мало земли у нас осталось!» И вдруг совсем близко шаги, зашевелился кто-то, и заговорили тихо, непонятно. И тут — ракета… Светло-светло стало, и один немец оказался рядом со мной. Стою за его плечом и не дышу. У меня ведь нет ничего: ни ножа, ни револьвера. Ракета погасла, и он шагнул из-под навеса, и слышно — второй за углом. Пошли, а я подумала: «Сейчас выкрадут кого-нибудь…» Выскочила за ними да как закричу! Сама не помню, что кричала.

— Надо же попасть в такой переплет! Конечно, приходили за «языком». — Иван Иванович с запоздалым испугом вспомнил о Георге Клюге. — «Чуть не столкнулась!» Придушили бы тебя, и все.

— Нет, они побежали, поднялась стрельба, и одного убили, а другого взяли живьем.

— Какая ты смелая, Варенька!

Она промолчала, залившись румянцем, и Иван Иванович понял, почему ей не спалось, когда он мог вернуться из-за Волги с минуты на минуту.

Вечером собрались в красном уголке. Мрачный подвал, вернее — часть подвала, со сводчатым низким потолком и квадратными колоннами; в глубине, за колоннами, смутно освещенный хаос битого кирпича, железных балок. У стены поблескивает черный лакированный рояль, чудом уцелевший среди общего разгрома и перенесенный в подвал солдатами. Посредине помещения стол, накрытый кумачом. На столе радиоприемник. Когда фронтовые бригады артистов умудряются переправиться через Волгу, они устраивают здесь концерты.

Подвал заполняется быстро. Каждому хочется побыть на народе в этот вечер, услышать Москву. Москва!.. Бой кремлевских курантов звенел над всей страной: над лесами Белоруссии и в зеленых степях Украины, у охотников Заполярья и у чабанов Кавказа, где кристально чистый воздух напоен медовым дыханием трав и цветов, где небо голубей бирюзы, а матовая белизна облаков спорит с белизной горных вершин, покрытых вечными снегами. Москва! И шахтер под землей, и тракторист за рулем, и конюх в колхозной конюшне — все мечтали побывать в столице. Поговорить в Кремле о достижениях и трудностях, о новых задачах…

Держа оборону на крохотных «пятачках», сталинградцы думали о своей земле, о той, которую захватили фашисты, и о той, что лежала за ними. О Родине думали, и хотели, и ждали, чтобы она добрым словом отметила их боевой труд. Москва еще молчала, и люди поняли, что собрались рановато. Тогда кто-то из девчат запел:

Широка страна моя родная,Много в ней лесов, полей и рек!

Все подхватили мощно и стройно:

Я другой такой страны не знаю,Где так вольно дышит человек…

Больно задевали теперь сердце эти слова!

Когда в подземелье послышался голос Москвы, приглушенный расстоянием и громом стрельбы, врачи, сестры, военные — все придвинулись к столу, где стоял приемник. Говорилось об итогах истекшего года, о перемещении промышленности в восточные районы страны, о расширении там посевных площадей. Каждый из слушателей представлял, как отсюда уходили эшелоны с заводским оборудованием и двигались стада коров и овец, табуны лошадей. А люди!.. Миллионы полураздетых и голодных людей, вырвавшихся из пасти войны, уходили на восток. Надо было справиться с этим живым потоком, разместить всех, накормить.

— Еще никогда мы не имели такого дружного и организованного тыла, — говорила Москва. И вдруг замолчала…

— Пожалуйста! — Злобин, стоявший у стола, умоляюще глядел на радиста. — Пожалуйста!

— Сейчас… Минуточку! — Радист захлопотал у приемника, и снова послышался родной голос.

В Москве, как и в мирное время, шло торжественное заседание.

Суровая уверенность звучала в словах докладчика. Народ напрягал все силы в борьбе и намечал путь разгрома врага, хотя смертельная опасность еще висела над страной: фашисты прорвались на Кавказ, создавая угрозу захвата Баку и, намереваясь обойти Москву с востока, таранили Сталинград…

«Значит, мы здесь защищаем подступы к Москве!» — Варя вспомнила фашиста, который так напугал ее сегодня ночью. Рослый и рыжий, с синеватым затылком, лежал он утром недалеко от блиндажа, выставив горбом спину, раскинув большие ноги в солдатских сапогах. «Отъелся на наших хлебах!» — с остро вспыхнувшей ненавистью подумала девушка и снова стала слушать, замирая, когда радиопередача перебивалась посторонними шумами.