Завещаю непримиримость - Семен Никифорович Литвиненко
Шли дни. Мы поправились, стали крепче. Медведь каждый день приходил к нам. Потом я случайно узнал, что этот милый и мужественный человек, спасший немало жизней, был выдан предателем и зверски замучен гестаповцами.
Всему бывает конец. Ночью 28 декабря в лагерь прибыла новая партия пленных, новые восемь с половиной тысяч смертников. Все, кто оставался от старой партии, должны были быть уничтожены: палачи боялись, что об их злодеяниях узнает мир.
В санчасть ворвались двое пьяных гестаповцев с автоматами и гранатами.
— Всех на улицу!
Кто не мог ходить, они брали за руки и за ноги и вышвыривали в снег. Там, на улице, гремели выстрелы. Гестаповцы подходили к нам.
— Ну, товарищи, прощайте! — сказал Иван Костин. — Конец нашим мучениям.
— Прощайте!..
— Прощайте, братцы…
И когда гестаповцы уже сорвали с нас рогожу, подошел Медведь, бледный, спокойный.
— Господа офицеры, тиф.
— Тиф?.. — гестаповцы в ужасе попятились от нас.
Стихли их шаги в коридоре. Мы ничего не могли говорить — не было сил.
Утром 30 декабря, попыхивая дымом, к станции подошел паровоз с пятью вагонами. Один из них был пустой. Нас вывели из санчасти, посадили в вагон, откуда-то привели еще шесть человек. Медведь на прощание пожал нам каждому руки, добро улыбнулся близорукими глазами, прошептал:
— Будьте мужественны, друзья. Война продолжается. Мы обязательно победим. Мы не можем не победить!..
Поезд тронулся, и через решетчатое окно я еще долго видел высокую худую фигуру Медведя. Поблескивали на зимнем солнце его очки. Он приветственно махал нам рукой.
— Прощай, друг! Спасибо за все. Мы тебя по гроб не забудем…
Маутхаузен — крепость для обреченных
Нас привезли в крепость Маутхаузен. Расположена она на высокой горе, на границе Австрии и Германии. Вверх винтообразно поднимается дорога, шире распахиваются горизонты, величественная картина перед тобой: горы, долины, селенья. Спокойный добрый мир. И не хочется верить, что в этом мире есть фашизм с его жестокостью, варварством, животной ненавистью к нашей стране, к нашему народу.
…Крепость обнесена высокой стеной из сизого камня в два метра толщиной. Бойницы, из которых торчат орудия и пулеметы. По верхней стене ходят часовые. В этой крепости томился вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман.
В этой крепости фашисты расправлялись и со своими политзаключенными и с теми пленными, которых они считали особенно опасными.
Вот и нас судьба привела в эту страшную крепость, из которой еще никто из пленных не возвращался живым. Здесь только казнят…
Нас подводят к воротам крепости. Начальник конвоя нажимает кнопку — тяжелые ворота бесшумно разошлись.
— В крепость! Быстро!
Мы очутились в пустынном дворе. Ворота так же бесшумно закрылись. Конвой остался снаружи. А по крепости на разные голоса зазвонили звонки. Из двери вышли с автоматами наперевес холеные эсэсовцы.
— Русские?
— Русские, — ответили мы.
Нас выстроили вдоль стены. Тех, кто медленно поворачивался, награждали ударами приклада. Потом немцы ушли. Мы остались во дворе крепости одни. Только часовые на вышках наблюдали за нами.
Прошел час, второй. На морозе мы стояли полураздетые, босые, голодные. Начало смеркаться. Из той же двери, наконец, вышли трое. Они были все в черном. В черных масках, как средневековые палачи.
— Раздеваться! Быстро!
Мы разделись догола. Шел снег, был мороз градусов в десять. С полчаса немцы любовались нашими телами, хохотали, комментировали.
Внутри крепости возвышалось странное сооружение с серебристым куполом и с высокой трубой. Из нее валили клубы то ярко-желтого, то черного дыма. Временами ветер приносил тошнотворный тяжелый запах.
Нас подвели к этому сооружению. Открылась дверь, и мы спустились в глубокое подземелье.
И вот — огромная комната, ослепительный электрический свет, безукоризненная чистота. За белыми столами в накрахмаленных халатах сидят гестаповцы с карандашами в руках. Нас по одному подводят к столу. И начинается «допрос».
— Хочешь пить?
— Есть?
— Веришь в победу германского оружия?
У нас уже не было ни имен, ни фамилий. Нас принимали и сдавали поштучно, как скотину.
Следует последний вопрос:
— Жить хочешь?
Все это было дополнительной пыткой, издевательством. Наконец, «допрос» кончился.
В глубине комнаты открылась дверь — в ней был еще более яркий электрический свет.
— Туда! Живо!
Мы очутились в большой, облицованной кафелем комнате. Захлопнулась за нами дверь — и на нас рухнули потоки горячей обжигающей воды. Потом вдруг погас свет, остановилась горячая вода, и в кромешной темноте из брандспойтов на нас обрушились потоки ледяной воды. Мы метались в темноте, налетали друг на друга, падали, и нигде не было спасения от ледяных струй. Люди страшно кричали, стонали. Вдруг остановилась и холодная вода. Стало неестественно тихо. В этой гнетущей тишине кто-то прошептал:
— Я знаю… Сейчас из кранов пойдет газ… Это душегубка…
И все мы поняли, что сейчас к нам придет мучительная смерть. В это время где-то в темноте послышался немецкий голос:
— Машин арбайт никс гут. Вэк!
Сломалась душегубка, не смог пойти газ. Тогда я окончательно уверовал в свою счастливую звезду, во мне зародилась надежда, что вопреки всему я выживу. Выживу, чтобы потом перед всем миром сказать: «Я обвиняю!»…
Нас вывели из душегубки и палками погнали в один из финских домиков, что находились во дворе крепости. Гестаповец, сопровождавший нас, сказал:
— Сейчас починим. Потерпите. У немцев техника — люкс.
Но починка душегубки затянулась. Прошла ночь. Наступил день. Нас перевели в барак № 18, где уже было пятнадцать человек. На следующее утро нам выдали «форму» — полосатые арестантские куртки, такие же брюки и деревянные колодки, а на головах от лба до шеи выстригли полосы. На левой стороне куртки были нашиты номера. Я запомнил свой номер — 6563. Он заменял мою фамилию, имя, все то, что характеризовало меня как человека.
В подземелье
Несколько дней нас переводили из барака в барак все ближе к душегубке.
Но вот
