Сто первый (сборник) - Вячеслав Валерьевич Немышев
По свету Иван перевалил через забор к себе.
Мать с сестрами у стола, собирают завтракать полуночникам.
Он прошел в комнату и вдруг остановился, замер на месте. У серванта, где хранила мать документы, фотографии семейные, а отец вечно подсовывал свой Беломор, стоял Жорка. Он стоял, склонив голову вперед — затылок стриженый, уши оттопыренные. Иван хотел уже окликнуть брата и вдруг увидел его отражение в зеркале. Жорка бережно двумя пальцами держал орден: пристроив серебряный крест на рубашку, смотрел на себя в зеркало. Заметил Ивана. Испугался. А орден все держит у груди. Опомнился. Отнял и положил аккуратно в коробочку. И молчит, насупился.
Не по себе стало Ивану. Захотелось сказать брательнику что-нибудь ободряющее, как старший должен говорить младшему.
— Ты пиши, Жорик, а то мать, она, знаешь… Я не писал, меня взводный знаешь, как драл… три наряда… Мать свою десантник должен уважать.
— Я в пограничники записан, — сдержанно ответил Жорка. — Ты, это, извни… — он кивнул на орден. — Тяжелый.
— Не тяжелей пули. Куда, в какую команду, на какую границу — сказали?
— На фи-инскую, — разочарованно протянул Жорка.
Иван услышал в его голосе знакомые нотки: «Упертый ведь, как батя… наша порода!»
Вслух сказал:
— Там тоже стреляют… реже, правда.
— Смеешься? — голос у Жорки задрожал от обиды.
— Не смеюсь, брат. Не рвись ты туда.
— А ты?
— Мне не повезло.
— А орден?
— Потому и не повезло.
Так и не договорили они, — мать вошла, посмотрела на обоих, поняла, что не вовремя. Но Жорка уже выскользнул из комнаты, задел Ивана плечом.
— О чем вы тут… не ссорились?
— Не ссорились мы, ма. Малой он… Ты не волнуйся, — Иван обнял мать, почувствовал знакомый с детства запах ее волос: «Мать, мать!» — Его на финскую границу. Там тихо сейчас… Хех, как в кино! «Любовь и голуби». Помнишь, когда в конце они с голубятни слезли и на сына нарвались, а этот, батя его, в трусах…
— Ладно, ладно, сынок. Все будет хорошо. Не даст бог, чтоб второго сына так же как тебя… Не даст — пожалеет.
Ушла молодежь в солдаты.
Вскорости пришло письмо, но не от Жорки, а от товарища, с которым их должны были направить в одну команду. Прибежала его мать, письмом трясет:
— Гляньте, чего пишет…
Писал ее сын, что служит он на границе в Карелии: озеро рядом большое, чухонцы местные.
— Не то все. Вот про вашего, — и читает: — «Жорка Знамов от нас отстал, увязался на сборном пункте за каким-то офицером, говорят, что напросился в Дагестан, вроде тоже на границу. А еще сильно хочется спать…»
Потом уж Жорка и сам написал. Писал, что красиво вокруг — горы, пастбища, леса. Небо как будто над самой головой, а когда дождь, гроза, то страшно бывает с непривычки, молнии близко сверкают, грохочет. «Служу нормально, как все, — писал Жорка, в конце передавал приветы, брату Ивану особенно: — Пусть не обижается за орден».
Мать спросила Ивана, что за история. Он отмахнулся — наше дело, прошлое.
Почти год отслужил Жорка к тому времени, когда в августе девяносто девятого боевики напали на Дагестан.
Больше от Жорки Знамова писем не было…
Ураган в ту осень побил поля, повалил колосья пшеничные. Да солдату в окопе — ему все одно: еда ему теперь тушняк да галеты.
Все, что произошло потом, Иван вспоминать боялся. Странное дело, о смерти иной раз забывал, пули над головой свистели — голову не пригибал, а тут…
Бывает так на войне. Убьет солдата: завернут его тело в мешок, запаяют в цинк, отправят «двухсотым» грузом на родину. Отпоют в церкви солдата, положат в землю ногами на запад, в головах могилу венками уставят. Крест вроют. Спи, солдат, отвоевался ты! Память о тебе останется. К пасхе, к другим праздникам придут к тебе родные — мать, жена, дети — поплачут, стаканчик с хлебушком, конфет, да пряников оставят на холмике. Выпьют за упокой твоей солдатской души.
Бывает так на войне…
Жорка пропал без вести. Совсем пропал.
Писала мать и в часть, где он служил, в военкомат. Отвечали ей, что сведений нет, данные уточняются. Смотрели они с отцом новости, там, где говорилось о боевых действиях, потом перечитывали Жоркины письма. В письмах — о жизни солдатской, о том, как стал Жорка сержантом, как выучился стрелять. Про то, где служит, не было ни слова, так — расплывчато — горы кругом, красота.
Иван еще надеялся, но не отпустило его…
День был, солнце было, ветер был.
Обычный день.
Дома вроде тишина. Часы тикают. Вернулся Иван из города. Бросил сумку в угол, нагнулся к рукомойнику лицо с дороги ополоснуть. Слышит голоса, вроде всхлипы. Кран не закрыл, рукавом стер воду с лица. И вошел в комнаты.
Мать лежит на диване. Отец у телефона.
— Скорая… восьмой дом. Знамовы. Приезжайте… сердце.
Иван закрутил желваками — зубы хрустнули, раскрошились… как тогда под Аргуном, будто снова ползти ему через мины, по хрусткому насту.
Отец смотрит жалким испуганным взглядом. Иван никогда не видел его таким. Отец — кремень, а тут…
— Там, на столе, кассета.
Иван не понял.
— Что, батя, какая кассета?.. Письмо пришло, про Жорку сообщили?
— Кассета, кассета… — только и смог выговорить отец. — В аптечке лекарство…
Мать увезли в больницу. Отец уехал вместе с ней. Остался Иван дома один. Подумал, что надо бы сообщить сестрам. Обе жили в Степном со своими семьями. Он уже поднял телефонную трубку, но увидел на столе кассету: обыкновенная кассета — черного пластика, видеомагнитофонная.
Сначала ничего не было видно — серое поле на экране. Иван догадался — надо перемотать. Нажал кнопку, подождал и включил на изображение… и отскочил от телевизора, словно ошпарился о горячее, обожгло огнем живым…
Уши оттопыренные, лоб крутой, затылок стриженный. Кадыка нет — по кадыку сталь, широкий нож туда-сюда, туда-сюда. Хруст. И красное брызжет, струями течет. На полэкрана — крупно было снято — так, что все можно рассмотреть: рука волосатая, нож в руке. И глаза зажмуренные насмерть. Жоркины глаза!.. Заметался Иван. На столе стаканы, лекарство. Сшиб ногой — звякнуло стеклянное; рванулся он из комнаты на улицу. Стоит на крыльце, дрожь его лупит: трясутся руки как от пулемета грохочущего. Шарит по карманам — курить, курить! Ветер, с
