Привет из прошлого… - Александр Каренин
«Нам Сталин дал стальные руки крылья,
а вместо сердца пламенный мотор!»
Первый день мая, стал для нас самым знаменательным днём в нашей жизни, как для большинства других солдат встающие на стражу своего Отечества, это день государственной присяги! Выстроившись всей школой под знаменами вождей, мы в парадной форме и с винтовками на плечах, слушали обращение начальника школы, полковника Земскова. Он вещал нам о подвигах, о главной роли авиации Советского Союза, о гордости ношения лётной формы и офицерской чести. Стоя в строю я откровенно говоря был счастлив, что нахожусь среди таких людей! Возможно так же среди меня стоят и будущие герои, будущие генералы, Сталинские соколы. Не исключается и такая возможность, что и мне когда-нибудь выпадет честь побывать на фронтах войны, совершив какой-нибудь подвиг, и получить за это заслуженную награду. Конечно же сразу назревает вопрос: Не будет ли страшно мне смотреть смерти в лицо? Думаю, что ответ не однозначен. Я никогда не считал себя трусливым человеком, скорее наоборот. Я никогда не пасовал перед проблемами, а даже лез в самое пекло и гущу событий. Наверное, во мне до сих пор остался этот юношеский максимализм. Перебирая свои мысли о гордости и чести, я одновременно наблюдал за тем, как курсанты школы выходя по одному, брали в руки листок, и зачитывая текст с присягой, клялись в верности своему Отечеству. Немного погодя, майор Нарыжный произнёс и мою фамилию: «Курсант Лёвкин! Для принятие государственной присяги, выйти из строя!»
Вытянувшись по струнке, я оточенным строевым шагом вышел на плац. Отдав воинское приветствие, я произнёс:
– Товарищ начальник школы, курсант Лёвкин для принятия присяги прибыл!
Взяв со стола лист с текстом, я повернулся к строю и торжественно и громко зачитывал когда-то кровью написанную присягу: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников.
Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству. Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.».
Закончив чтение, я отдал воинское приветствие: «Служу Трудовому Народу!» Обернувшись лицом к начальству, я положил текст на стол и снова отдав приветствие, вернулся в строй. После совершения столь важного армейского ритуала, мы отправились в столовую на праздничный обед, посвященный Первомаю и вступлению нас в РККА. Впереди, как и всегда был наш Земсков с супругой, рядом словно поручик Ржевский, находился и майор Нарыжный, правда в обнимку со столь прекрасной и единственной девушкой офицером, капитаном медицинской службы Васильевой (как выяснится позже). От нее у меня почему-то в прямом смысле помутнел разум. Она была словно точной копией моей первой возлюбленной. Те же глаза, та же фигура, те же манеры поведения, и тот же неистовый темперамент, в который когда-то влюбился я. Всё это время мне хотелось подойти к ней и познакомится, но мысли о том, что она девушка заместителя целого начальника школы, полноправно сдерживали меня. Сидя за одним столом с Егором, я находился напротив неё. Она была за офицерским столиком и ни на секунду не отпускала руки своего возлюбленного майора. Глядя на эту картину, где-то во глубине души, меня терзала ужасная и совершенно беспочвенная ревность. И только мой лучший друг Егор, сбивал меня с этой волны, периодически толкая в бок и чавкая в ухо едой, что конечно же, выводило из себя. Немного пообедав, старшина Чуранов подошёл к патефону, достал из запыленного конверта виниловую пластинку с фокстротом, установил её в пас, завёл танцевальную музыку. Громко хлопнув в ладоши, он призвал всех в центр на танцы. На «Цветущий май» сбежались все желающие, и изображая фигуры танца курсанты и офицеры с женами слились воедино. А я все по-прежнему, наблюдал за милой, капитаном Васильевой. Егор, дергая плечами и болтая головой в ритм музыки, с петрушкой в зубах, все подтрунивал меня на танец:
– Мотя, хватит сидеть есть уже, а то в самолёт ни влезешь, айда танцевать!
Подперев рукой подбородок, я улыбнулся ему:
– Вот смотрю я на тебя и диву даюсь, в кого ты такой зануда, а? Пристал как банный лист! Не с кем мне, понимаешь, не с кем! Я уж лучше поем. Ты хочешь иди пляши.
Егорка, положив свои руки мне на плечи, ответил:
– Пойдем, я тебя приглашаю! Буду твоим кавалером на сегодня!
– Ой ладно, хрен с тобой! Ты ведешь тогда!
– Вот это дело! – сказал Егор и вытащив меня изо стола, повел в центр зала. Бросив руки друг другу на плечи, виляя в такт своими моториками, мы вдвоем наблюдали за «медслужбой».
– Егор, а как ты думаешь, у меня есть шанс пригласить ее на танец? – спросил вдруг я.
Тот пожимая плечами, ехидно ответил:
– Ой не знаю Моть, даже не знаю! Боюсь тебе Нарыжный крылья пообломает за нее. И буду я к тебе ходить в госпиталь с яблочками и минералочкой.
– Хех, ну это мы еще поглядим! – ответил я, и отпустив Егора пошёл в её сторону.
Вдруг передо мной, в пяти шагах от их пары подлетел Дронов, и пригласил капитана Васильеву на танец. Нарыжный пожал плечами, шепнул что-то на ушко своей любимой, и с радостью передал её Андрею, а сам тем временем, удалился за стол. Дронов, обхватил её талию и в танце что-то смешное говорил ей. Васильева положила свои руки ему на плечи и отвечала ему взаимностью, заливаясь
