Иван Меньшиков - Бессмертие
— А ну тебя, — говорила Маруся, близоруко всматриваясь в его отчет. — Подумаешь — капитан Кук! Ты бы лучше в отпуск куда-нибудь съездил, а то сидишь… Острова…
— Ни черта ты не понимаешь, — сердился Миша Якимов. — Наймусь на пароход матросом — и в заграничное плаванье. Вот в следующий отпуск обязательно зафрахтуют.
Миша Якимов искренне считал, что стать матросом дальнего плавания так же легко, как, например, проехать из Табью-Яга до Вашуткинских озер — не больше тысячи километров!
Но шел год за годом, а Миша Якимов по-прежнему оставался в округе. То оказывалось, что заболел председатель тунсовета, то экспедиция Академии наук нашла в горах Пай-Хоя и на Вайгаче каменный уголь, флюорит, цинковую и свинцовую руду, а выбраться из тундры не могла. Кулачье вело враждебную работу, и ненцы не давали для экспедиции тягловой силы. То в стойбище у реки Неруты шаман разгромил Красный чум и избил учителя…
Нужно было побывать везде, принять меры, расследовать, помочь, ободрить не привыкших к Заполярью культурных работников своего Совета.
Летел месяц за месяцем, и только на пятый год пребывания в тундре Миша Якимов окончательно решил: на южный берег Крыма он поедет обязательно.
А пока оленья упряжка легко несла Мишу к стойбищу Васьки Харьяга. Там сейчас работал суд. Необходимо было проследить за выполнением приговора.
Со дна глубокой долины Миша увидел тоненькие дымки, поднимавшиеся к небу.
…Васька Харьяг держал последнее слово…
Он стоял перед судом, а судьи сидели по другую сторону костра и смотрели в свои бумаги.
— Я люблю Советскую власть, — говорил Васька Харьяг, но пастухи заметили, как медленно и свирепо сжимаются его кулаки. — Я темный человек. Нас, ненцев, угнетал царь…
— Садитесь, — сказал судья, — если у вас все.
— Суд удаляется на совещание, — сказал по-ненецки секретарь суда.
«Куда же они удаляются?» — улыбнулся Миша Якимов, но секретарь суда был находчивый человек. Он попросил на полчаса всех выйти из чума.
…Васька Харьяг вскоре узнал о своей судьбе. Полторы тысячи его оленей получили пять пастухов.
Васька Харьяг спокойно выслушал приговор, но, когда батраки крепкими тынзеями стали делить стадо на пять равных частей, он заплакал от бессилия. Два милиционера стояли по бокам его, чтобы потом отвести в тюрьму…
Вечером в парме Явтысого собрались бывшие батраки Васьки Харьяга — Делюк Вань, Халиманко, Выль Паша.
Из трех чумов был сделан один большой чум, но и он не вместил всех, приехавших на такую важную соборку.
Собрание открыл Миша Якимов.
Он сказал:
— Пусть каждый вспомнит, как он жил у хозяина, и подумает, как он хочет жить дальше.
И впервые женщина, жена Терентия Вылко, нарушила завет веков. Она подошла к костру, и голос ее задрожал:
— Я хочу…
— Говори, Степанида, говори, — сказали мужики, — теперь все право имеют говорить.
По лицу женщины побежали слезы:
— Мне обидно, — сказала она, — мы все радуемся нашим богатствам, а об русской учителке позабыли. А ведь она…
Мужчины смущенно переглянулись и наперебой стали выскакивать из чума. Вскоре они осторожно внесли в него койку с Тоней Ковылевой.
Она, точно в полузабытьи, подняла тяжелую голову. Тело ее свернула цинга.
— Спасибо, товарищи, — тихо сказала она, попыталась улыбнуться, но застонала и откинулась на подушку.
— Я сейчас… договорю, — выдохнула она и потеряла сознание.
Миша Якимов подбежал к ней, и горькая жалость обожгла его. Вот не успел он здесь вовремя прийти на помощь. И без него бы приговор был приведен в исполнение, а он…
— Предлагаю, товарищи, послать самого лучшего ясовея на юшарскую радиостанцию. В Красном городе есть самолеты. Можно спасти ее…
— Я все сделаю для нее, — поднялся Терентий Вылко.
Секретарь тунсовета написал телеграмму, и Терентий выскочил из чума.
И, не дожидаясь разрешения, всю жизнь молчавшие пастухи начали говорить. Казалось, к ним вернулся дар речи. Они говорили и плакали. Они вспоминали детей, умерших от голода, испанки, туберкулеза, побои хозяев, тундровые весны и зимы, нужду, невеселый огонь своих чадящих костров, и всем им стало ясно — Явтысый прав.
— Мы хотим быть в колхозе! — кричали они, перебивая друг друга.
— Пиши, — радовался Явтысый, тыча корявым пальцем в блокнот Миши Якимова, — сто оленей.
— Двести двадцать, запиши-ко, — Феодосии Лаптандер.
— Триста — Семен Ноготысый.
— Тридцать пять — Иван Пырерко.
— Триста двадцать — Егор Вануйто.
Семнадцать хозяйств. Три с половиной тысячи оленей.
— Теперь нам нужно выбрать правление колхоза, — сказал деловито Миша Якимов. Он знал, что излишний восторг с его стороны может испортить все дело.
— Пусть будет председателем Явтысый.
— Саво!
— Сац саво!
Над Тоней Ковылевой наклонилась Степанида Вылко. Она бережно положила свисшую косу ее на грудь и прошептала взволнованно:
— Слышишь, девушка? Явтысый председателем выбран.
Глаза девушки были закрыты, а лицо мертвенно-сине. Но, как в глухом тумане, доносились до ее сознания слова Миши Якимова:
— В члены правления предлагаю выбрать Степаниду Вылко и Тоню Ковылеву.
Руки, как чайки, взмыли над собранием.
— Единогласно? Очень хорошо, — отметил в своем блокноте Миша Якимов.
— Еще нужно двух членов правления в ревизионную комиссию.
И было сделано все, что предлагал Миша Якимов, а Тоня Ковылева по-прежнему боролась с болезнью. Наконец она подняла голову и громким, неожиданно радостным голосом произнесла:
— Назовите наш колхоз «Нгер Нумгы» — «Полярная звезда».
И теперь уже надолго потеряла сознание.
В ту же ночь все олени были соединены в одно большое колхозное стадо.
— Куда же гнать их? — спросили пастухи у Явтысого.
— К морю, — сказал Явтысый, — теперь, парень, от моря до лесов одна тропа. Тропа нашего колхоза «Нгер Нумгы».
Видишь? Там… далеко… дымки стойбищ
Сделав круг над стойбищем, самолет пошел на посадку. Летчик знал — это было рискованное предприятие. Если бы не утренний морозец, укрепивший наст в долине, самолет надолго мог остаться здесь. Описав лыжами полуовал, самолет остановился у одного из костров.
Летчик обернулся и крикнул что-то сопровождавшему его спутнику.
Из задней кабины вылез человек в полушубке, и колхозники ахнули от восхищения.
Это был Хойко.
— Торопись, орел, — сказал летчик, — времени мало.
Он хотел еще что-то сказать веселое, но смущенно замолк.
От ближнего чума на носилках несли женщину. Осторожно ее посадили в кабину. Она поманила рукой Явтысого.
— Жди меня. А бинокль я тебе обязательно пришлю. Обо всем мне пишите, ведь я тоже член правления…
Она закрыла глаза и от боли заплакала.
«Не приедет», — подумал Явтысый и покачал головой.
К кабине наклонился Миша Якимов.
— Обязательно на юг, Миша. Ладно? А заедешь в Москву, обо всем…
Она не договорила. Летчик широким ремнем прикреплял ее к сиденью.
— Больше бодрости… Больше… — басом говорил он.
— Жди, Явтысый…
Старик вновь подошел к самолету.
Слабой рукой Тоня обняла его и поцеловала в лоб.
— А тебя, Миша… в Москве.
Летчик уже завел мотор. Самолет плавно сорвался с места, и Тоня посмотрела на толпу, что окружала его.
Это были колхозники «Нгер Нумгы». Сколько огорчений и радости принесли они ей!
Она помахала рукой. Хотела крикнуть что-то бодрое и нежное, но голос осекся, и девушка закрыла глаза.
Самолет сделал три круга над стойбищем, и, когда Тоня посмотрела вниз, он уже летел прямо по курсу, на юг.
Бледно-оранжевая тундра с никелевыми тарелками озер качалась под самолетом, и Хойко от восхищения толкал Тоню локтем. Потом он бережно натянул на ее руки варежки, стер носовым платком слезы с ее щек и, наклонившись к ней, сказал:
— Ты не плачь, все пройдет. Меня окружком комсомола послал за тобой, и я тебя довезу. Только не сердись на меня. Ладно?
Хойко тяжело вздохнул.
Тоня улыбнулась бледными губами:
— За что же мне на тебя сердиться?
— Я, понимаешь… тебя… не люблю теперь. Раньше я тебя любил, а стал учиться — и полюбил Лену Семенову, и я не могу без нее жить на свете.
Тоня сделала грустное лицо, а глаза стали смешливыми.
— А ты на меня не рассердишься?
— Нет, — печально ответил Хойко.
— Я ведь тебя тоже не люблю, — сказала она.
Хойко повеселел.
— О тебе теперь все газеты пишут, говорят, что ты герой, — сказал Хойко и добавил торопливо: — Да ты чего плачешь? Больно? Да?
И, как развлекают ребенка, он стал показывать ей на горизонт.
