Иван Меньшиков - Бессмертие
— Я ведь тебя тоже не люблю, — сказала она.
Хойко повеселел.
— О тебе теперь все газеты пишут, говорят, что ты герой, — сказал Хойко и добавил торопливо: — Да ты чего плачешь? Больно? Да?
И, как развлекают ребенка, он стал показывать ей на горизонт.
— Вон видишь? Там… далеко… дымки стойбищ… Вот сколько у тебя друзей… Хорошо!
И от восхищения Хойко зацокал языком.
ПЕРВАЯ ЖЕНА ТАДИБЕЯ
Глава первая
Савонэ дрожащими руками подкладывала в костер черные сучья яры, украдкой наблюдая за багровым лицом мужа.
— Сядь. Чего вертишься? Думать мешаешь, — говорит сердито Халиманко.
Она сняла чайник с огня и ушла за занавеску. На широкой постели лежали две другие его жены. У старшей из них, Степаниды, болели глаза. Вывороченные трахомой, веки ее слезились. Степаниду мучил кашель, и желтыми руками она давила грудь, сдерживая боль.
Самая молодая жена Халиманко, Сэрня, была полной противоположностью Степаниды. Коренастая фигура, толстые икры и руки мастерицы. Недаром полюбилась она тадибею.
Женщины обняли Савонэ, и Сэрня пошла угощать мужа. Не глядя, Халиманко принял из ее рук пестро раскрашенную фаянсовую чашку и медленно стал пить чай.
В чуме, среди своих жен, Халиманко любил нежиться у огня и пить чай, закусывая мороженой нельмой. Так должен отдыхать всякий уважающий себя тадибей, у которого три жены и такие стада оленей, что для выпаса их не хватало пяти пастухов.
— Савонэ, — тихо позвал Халиманко, и женщины испуганно вздрогнули.
Савонэ подошла к мужу, опустив глаза. Теплой водой она обмыла его преющие ноги. Халиманко кашлянул, потом решительно отвернулся от костра.
— Отныне ты будешь ходить в стадо, — пастухов не хватает. Дома у меня есть молодые жены.
— Я совсем плохо вижу, — сказала Савонэ, — и без этого подохну…
Гневный блеск заметался во взгляде Халиманко. Ему возражает женщина? Он поднялся во весь рост и отшвырнул тазик. Дрова в костре зачадили, стайка чашек разлетелась в стороны. Резким пинком в лицо Халиманко сшиб Савонэ к занавеси. Изо рта ее показалась тонкая струйка крови.
Халиманко хотел ударить еще раз, но промахнулся, задев головню. От толстого корня отскочил уголек и упал на голову неподвижно лежавшей Савонэ. Послышался запах горящих волос. Заскулили женщины.
— Выходите из чума! — крикнул Халиманко. — Она изменила мне. Она проклята! На нее упал уголь!
…После часового забытья Савонэ открыла глаза. Смутный рассвет мерещился в мокодане. В чуме не осталось ни шкур, ни скарба. Только на тагане висел медный чайник да тлели угольки в костре.
— Выйди из чума! — крикнул Халиманко.
Женщина натянула старую малицу, выползла на свет. Потом упала и заплакала. Свернутый чум батраки Халиманко уложили на сани и, не оглядываясь, повели длинный аргиш прочь от проклятого места.
Тихая снежная поземка закрутилась над чумовищем.
Савонэ подползла к костру и, полуслепая, слезящимися глазами смотрела, как умирает старое пламя…
Глава вторая
Нарты легко неслись на север, к фактории. Солнце било в спину. Изредка покрикивая на упряжку, мужчина оборачивался и смотрел на горизонт.
На вторых нартах, в крепко стянутом брезентовом чехле, лежали шкуры песцов, лисиц. Снаружи чехла были видны только их хвосты.
— Скоро, Саша?
— Скоро. Смотри, нет ли дыма.
Лена посмотрела на горизонт. Лицо ее оживилось. У нее было отличное зрение. Потрогав рукой щеки (привычка), она свистнула задумчиво:
— Чумы кто-то ставит.
— Где?.. Тебе все мерещится.
— Верно! — сказала Лена, и Саша увидел, что она права.
— Тем лучше, — сказал он, передал жене хорей и закурил папиросу.
Потом они ехали с сопки на сопку, из низины в низину, но дым из мокоданов был так же далек и заманчив.
— Проклятые, — сказала Лена, — я очень хочу есть. Сейчас Ислантий на фактории уже пьет чай.
Они долго еще ехали. Чумы были все еще далеко. И только когда солнце покатилось по ниточке горизонта и снова поплыло к зениту, они подъехали к чуму Халиманко.
Хозяин вышел навстречу им. Он разводил руками от удовольствия и лепетал торопливо:
— Давно ждал тебя, Александр Степанович. В чум давай проходи. Кому-кому, а русским я всегда рад. Справедливый народ. Чарку выпей — с холоду.
Халиманко улыбался. Лена, сердито посмотрев на Сашу, вошла в чум.
Две молодые жены приветливо кивнули гостье и еще быстрее засуетились у костра. Забурлила вода в чайниках. Запахло свежим мясом и кислым ржаным хлебом.
Потом гости и хозяин сели на латы, откинув капюшоны малиц. Женщины молча подавали кушанья. Хозяин достал вина, но гости отказались выпить.
— Я и позабыл, — сказал Халиманко, — что коммунистам пить нельзя.
— Мы не за этим сюда приехали.
Халиманко нахмурился и замолчал.
— Пушнина есть? — спросил Саша.
— Как не быть! Есть.
— Сдаешь?
— Да надо сдать чего ли… Сэрня!
Женщина проворно выскочила из чума. Через полчаса она вернулась, дрожа от холода, и в руках ее была связка песцовых шкур.
— Гляди маленько.
Саша тщательно осмотрел песцов и сказал цену.
— Бери. Товаров брать не буду.
Саша отсчитал деньги. Вежливый хозяин не стал их пересчитывать. Он вышел из чума и на морозе тщательно проверил хрустящие червонцы.
Потом он вернулся обратно и приказал постелить гостям шкуры, а сам уехал в стада проверить работу пастухов.
Вернулся он уже поздно, но гости все еще не спали. Тая тревогу в голосе, он спросил:
— Слухи ходят — пароходы к фактории приедут. Город строить думают.
— Будет город, — сказал Саша. — Через год ты не узнаешь факторию, флюорит нашли там. Хорошо тогда в тундре будет.
— В тундре всегда было хорошо.
— Как для кого, — сдержанно улыбнулась Лена.
Саша строго посмотрел на нее.
— Было и плохо кой-кому, — сказал Саша, — но будет хорошо. Не скоро, а будет.
Халиманко ушел за занавеску к своим женам и скоро захрапел басовито. Слабо тлели угольки в костре. Курил Саша. Лена закрыла глаза и крепко заснула.
Глава третья
Савонэ шла, утопая в сугробах, отводя от лица пряди заиндевевших волос. В руках ее была кривая палка от тагана. На целый мир лежали впереди гряды сопок и запорошенные снегом овраги. И оттого, что мир перед ней был так необъятен, ноги ее подкашивались и первобытный страх сжимал ее сердце.
Она шла, и знакомые очертания речки напомнили ей о юности. Семнадцати лет она была гибка, как тундровая лозинка. Савонэ стояла на берегу вот этой речки и мыла в реке волосы, длинные и черные, как крыло ворона. Каждое утро она заплетала их в тугие косы и не думала о будущем. Но однажды батрак Вань Вась ехал на оленях к стаду и, переезжая речушку, посмотрел ей в лицо. Она ответила ему таким же взглядом смятения и нежности.
После этого Вань Вась три луны и три солнца работал на хозяина и собрал стадо на выкуп. Отец Савонэ пнул ногой подарок свата — песцовую шкуру и сказал неторопливо:
— За бедняка отдам, за лентяя отдам, за вора отдам. За зырянина или тунгуса — нет.
— Мы поганые, мы потеряли счастье, и нас не отдают за того, кого мы любим, — говорила тогда мать Савонэ, — даже в песне про это поется.
И она спела Савонэ эту хынос — былину.
«…Жил на Большой земле у грозного моря пастух Тэт Кок Яран — Лебединой Ноги Сын. В чуме его никогда не утихал холодный ветер, в животе — голод, и даже костер ни одного дня не горел у него непрерывно.
Но Тэт Кок Яран был веселый человек. Он пел песни и смеялся над хмурым небом.
Но в год, когда потеряли ненцы счастье, он перестал петь свои песни. Любимую девушку он уже не называл нежным именем, и от тоски в его чуме стало еще беднее.
Он созвал пастухов и сказал им, что пойдет искать правду для ненцев.
— Дайте моей девушке рыбы, мяса и шкур. Если же я умру, пусть ее возьмет в жены любой из сородичей, только не тунгус, зырянин или остяк.
— Пусть твое слово будет крепко, как стрела охотника в сердце недруга, — сказали ненцы.
Тэт Кок Яран простился со всеми, съел в виде клятвы семь горячих угольков и пошел по тундре искать счастья.
Шел он луну, потом три луны, да еще три луны. Нет нигде счастья. Только снег за нартами ветром крутит. Посмотрел Тэт Кок Яран на небо и погнал дальше маленькую упряжку. Видит — за седьмой сопкой — деревянный чум стоит.
Вошел Тэт Кок Яран в чум, сказал:
— Здравствуйте.
— Проходи, богатырь, — сказал пузатый мужик, — гостем будешь.
— Мне некогда гостить, я счастье ищу, — сказал Тэт Кок Яран.
— Вот оно, счастье, — ответил мужик и поставил рядом с самоваром бутылку с водой. — Садись.
