Анатолий Соболев - Ночная радуга
А Ваня лежал в своем укрытии и тоже думал. Они такие же, как русские, Альма и Харальд, только язык другой. А страна совсем не такая, какой представлял ее Ваня, когда шел сюда на разведку. Думал, тут вечный холод, тундра, а тут и березы растут, и сосны, как на Алтае. Только лето прохладное и ночи светлые. На Алтае лето жаркое, небо — бездонная голубизна. Здесь же небо низко прижато к горизонту. На Алтае озера синие, теплые, а тут вода стылая, серая, с металлическим отливом. Этот серый цвет то светлеет и растворяется в небе, то сгущается до свинцового в воде, то темнеет и становится зловещим и напряженным в скалах. А на Алтае!..
Ваня любил свой Алтай. Любил лето, когда степь оживает людьми, стуком комбайнов и напряженным гудением тракторов. Но больше всего любил покос. Еще задолго до косьбы деревенские мальчишки только об этом и говорили, все собирались в свои знакомые места, где знали всякий кустик, каждое гнездо, где были облюбованы берега для рыбалки. На покосе их ждали кони, на которых они с гиканьем и разбойничьим свистом будут носиться на водопой, ждали заросли смородины и кислицы, ждали поляны, богатые клубникой. Избегивались по степи до такой худобы, что ребра просвечивали сквозь почерневшую, слезавшую от солнца кожу. И как же было хорошо после жаркого дня выкупаться в озерной воде и долго глядеть в степь, видеть, как потухает закатное небо, слушать, как бьют перепела в высоком духмяном разнотравье: «Спать пора! Спать пора!» А у них здесь Ваня что-то ни разу не слышал перепелок. Поди, и не водятся. Птиц тут много, но все чайки, бакланы, гаги. И такой гвалт на скалах, что и впрямь птичий базар. А дома!.. «Спать пора! Спать пора!» А спать не хочется. Ребята льнут к костру, где поют девчата и играет гармошка. Так бы и сидел до утра, слушал бы разговоры мужиков о сене, о погоде, о земле.
Приступ острой и сладкой грусти о недавнем детстве, об огромной, залитой солнцем родной степи охватил Ваню. Говорят: родина. Что такое родина? Может, это и есть родина: степь, березы, стога сена, полынный ветер и перепелиный бой в траве.
Ваня вспомнил, как любил ходить на рыбалку. Истаивает тонкий серебристый серпик луны на едва голубеющем предрассветном небе, а он идет к реке, которая белеет туманом, идет мимо спящих домов по прохладной дорожной пыли. А потом сидит у знобкой воды и слушает, как тишина полна шорохов, невнятных звуков, бормотанья и всплесков. Туман поднимается все выше, бесшумно оголяя темную гладь воды и мутно темнеющие деревья.
А сверху, сквозь розовато-желтую пелену, уже пробивается большой оранжевый диск солнца, и в прибрежных кустах сухо скрипит коростель.
Росистое, ясное наступает утро. Предельно чистыми звуками заводит где-то счет кукушка. И Ваня, забыв про поплавок, считает, сколько же он проживет. Кукушка щедра и, перелетая все дальше и дальше, все затихая, продолжает отсчитывать, и Ваня уже сбивается со счета, но знает, что жить будет долго, очень долго, и жизнь прекрасна и сладка…
Прошла еще неделя.
Ваня хорошо поправлялся. Он все время с нетерпением ждал прихода Альмы, еще издали улавливая легкий, шелестящий звук ее шагов. Затаив дыхание, ждал, когда она звякнет замком, откроет дверь и вместе с солнечным потоком вырастет на пороге, быстро и спрашивающе обежит радостно-смущенными глазами его самого и все вокруг и, удостоверившись, что все в порядке, скажет что-то сдержанно-звонко и мягко, ласково проведет рукой по его лицу, задержит чуткие пальцы в отросших волосах, перебирая их.
Ваня уже мог ходить и, тренируясь, ходил подолгу из угла в угол сарая под ее тревожным и радостным взглядом. А однажды, хорошо зная, что немцы в это время не патрулируют, она вывела его из сарая, и они пошли по росистой траве, оставляя дымчатый темный след.
Альма привела его на озеро, в сокровенное место, где тихими вечерами любила мечтать в ожидании сказочного принца. Маленькая светлая чаша воды с серебристой дымкой у самой поверхности была обрамлена невысокими скалами в зарослях вереска. Вода была тиха и таинственна, загадочно хранили молчание скалы. Призрачная, будто нереальная, белая ночь была полна удивительной тишины и покоя. И чудилось, что в слабом рассеянном свете таких вот ночей выходят из заколдованного озера русалки и, заплетая длинные косы, задумчиво поют о сказочном подводном царстве.
На Алтае Ваня привык к буйству и густоте красок, к резким переменам цвета, к четким формам, а здесь все было мягко, расплывчато, на полутонах, и от этого нереально и сказочно, и сердце замирало перед этой необыкновенной красотой.
Альма и Ваня молчали и смотрели, смотрели на земную красоту, забыв о войне, об опасности, которой они подвергаются сейчас. Они перевели взгляд друг на друга, и Ваня увидел побледневшее и ожидающе-испуганное лицо Альмы и ее огромные мерцающие глаза. И он поцеловал ее, поцеловал осторожно и легко. Альма прижала его руку к своей груди и что-то сказала едва слышно. И Ваня понял ее. О любви на всех языках говорят одинаково.
Они держались за руки, как дети, и стояли в просветленной оцепенелости.
Потом они пили из родника, бьющего из скалы, смотрели друг на друга и смеялись глазами. Они пили щедрую, никогда не иссякаемую светлую кровь земли, и были счастливы.
Шла война, горели и рушились города, умирали в страданиях люди, планета, залитая кровью, корчилась в муках, а они были счастливы. И чуткая, огромная светлая ночь пела для них, и пели звезды, и пела призрачная даль, и губы их пели.
Они были люди. Они были дети земли. И у них была любовь.
Наступил август.
Однажды Ваня стоял у окна и смотрел в щель ставни, как вдруг заметил нескладного и голенастого парня. Он видел его впервые и не знал, что это Людвигсен. Людвигсен шел к дому. В доме никого не было. Альма с утра ушла на работу, а Харальд вскоре направился в сторону рыбацкого поселка.
Людвигсен подошел к крыльцу, постоял, настороженно и внимательно оглядывая двор, и вошел в дом.
Людвигсен довольно долго был в доме. Потом он появился на крыльце и полез на чердак по наружной лестнице. После чердака спустился в погреб, и Ваня понял, что этот голенастый что-то ищет. «А если не что-то, а кого-то?» — кольнула тревожная мысль. Людвигсен тем временем направился к сараю. Ваня, затаив дыхание, наблюдал в щель. Он слышал, как Людвигсен потрогал замок, потоптался у дверей и пошел к окну. «Если вздумает забраться в окно…» — Ваня взял в руку рыбацкий нож, прижался к стене.
Людвигсен легонько потрогал ставню, и все стихло. Ваня ждал. Сердце напряженно ухало в груди.
Тихо. Ваня прислушался, не понимая, куда делся этот голенастый. Вроде ушел. Ваня не слышал этого, но ему показалось, что ушел, и он пододвинулся к окну и заглянул в щель. И в ту же секунду встретился с глазами Людвигсена. Оба замерли и какое-то мгновение прикованно смотрели в глубину зрачков. Ваня отшатнулся. Услышал, как зашуршали шаги под окном.
Когда он снова заглянул в щель, то увидел, что голенастый торопливо покидает двор. «Неужели догадался! — лихорадочно билась мысль. — Надо уходить, немедленно уходить! Но как? Ни Альмы, ни Харальда. Заперт на замок. В окно? Нет, нельзя. А вдруг этот долговязый ничего не заметил или усомнился и, чтобы удостовериться, наблюдает сейчас откуда-нибудь? А если уже побежал за немцами?»
Ваня лихорадочно соображал, что делать, как увидел, что разбитой походкой возвращается Харальд. Ваня тихонько окликнул его.
Когда Харальд отпер сарай и вошел, Ваня стал говорить и показывать жестами, что ему, Ване, надо немедленно уходить отсюда, что приходил какой-то длинный и везде шарил.
Слушая торопливую и тревожную речь Вяйно, Харальд проникался тревогой русского. Сначала он не понимал, что так взволновало его, но когда тот жестами описал Людвигсена, Харальд сообразил: дело плохо. Харальд и раньше подумывал о том, что Людвигсену, пожалуй, закралось подозрение, когда он увидел бинты в камине. Но после того случая Людвигсен долго не приходил, уезжал куда-то с немцами. А теперь появился и пришел проверить. Вяйно надо уводить. В поселке Харальд уже договорился со своими друзьями. Правда, договаривался совсем по другим причинам: чтобы побыстрее разлучить его с Альмой, — а тут вон как все обернулось.
Альма пила из родника, из которого они с Вяйно пили по ночам, улыбалась и думала о нем. Вдруг она почувствовала на себе взгляд. Она обернулась, еще не погасив счастливого блеска глаз, и вздрогнула. Перед ней, бесшумно, по-звериному, выскользнув из-за скалы, возник Людвигсен.
— Кто там у вас? — спросил он.
— Где? — сразу же поняла она, о чем он спросил.
— В сарае.
Альма побледнела, чувствуя, как подкашиваются ноги.
— Никого нет.
— Я сам видел, не отпирайся.
— Тебе показалось, никого там нет, — слабо защищалась она.
— Это русский! Тот, кого ищут! — Пестрые глаза Людвигсена сузились, недобро повеселели.
