Виктор Кондратенко - Без объявления войны
— Ну-с? — пожевал губами. — Так-с... — И прописал мне отвратительно горькие порошки сульфидина да еще вдобавок, какую-то приторную микстуру.
Достаю из-под мышки термометр. Не-ет, не-ет! Не напрасно глотал полынную горечь и пил почти сахариновой сладости смесь — наша берёт. Тридцать шесть и девять. Но все-таки, девять... За этой границей близок постылый постельный режим.
Осторожно кладу термометр на край письменного стола. В медной оправе хмурит широкие брови Владимир Луговской. Поэт стоит у рампы на сцене киевского ДКА. Всматриваюсь в снимок и впервые за многие месяцы среди слушателей в полутемном зале нахожу себя и знакомых артистов ТЮЗа. Слышится рокочущий бас:
— Не хныкать, не ныть, не бояться...
А над кроватью в глубокой раме застыли на снегу пегие лошаденки. Бородатые возчики в черных свитках, подпоясанные красными кушаками, грузят на сани голубоватые глыбы льда. Меня всегда радовала эта картина художника-передвижника Сергея Ивановича Светославского свежестью зимнего утра, сияньем льда и снега.
Сани как будто отъезжают, удаляются, тускнеют ледяные глыбы...
«А может быть, Микола прав: идут маневры, строго приближенные к настоящей боевой обстановке? Конечно, возможен серьезный конфликт с Германией, но его уладят, войны не будет». С этими мыслями засыпаю.
Сквозь сон слышу, как скрипит дверь. Открываю глаза — в комнате возбужденный Микола.
— Ты знаешь... — резко встряхивает красивыми светлыми кудрями. — И надо же такое... Зина ходила на Сенной базар и вот принесла новости. Молочницы, говорят, видели, как немецкие самолеты бомбили Дарницкий мост. Сбросили бомбы и все целехонькие ушли. Ну как тебе нравится — целехонькие! А наши что? Дремали?! Подпустили разбойников и не всыпали им? Да, не всыпали?! А еще говорят: фашисты воздушные десанты сбрасывают и в Киеве появились переодетые в милицейскую форму шпионы. Надо же такое... Слушает всякую чушь.
Шпак — импульсивный человек. Его серо-голубые глаза то задумчивы, то насторожены. Он словно проверяет точность найденного образа или прислушивается к ритму будущих стихов — легко вспыхивает и моментально успокаивается. Семья у него немаленькая, и живется поэту нелегко. Но он самоотверженно создает сказание о гражданской войне. Часто читает мне отрывки. Колоритно, с интересными ритмическими переходами написан рейд партизанской конницы.
Ну вот... В таком духе. — Пряча в папку совершенно синие от множества помарок, исписанные вдоль и поперек листки, резко взмахивает рукой. — Трубить, так в большие трубы!
Все силы отданы эпической поэме. Это его надежда. Зина всячески ободряет мужа и терпеливо ждет эпилога. А пока... приходится довольствоваться случайными гонорарами и кое-как сводить концы с концами. Микола не унывает. Временные материальные затруднения не могут погасить его творческого энтузиазма.
Сейчас, чутко прислушиваясь к далекому звуку самолетов, он стучит кулаком по столу:
— Если это война, то я не буду кропать стишки в тылу. Только фронт... Только... Ты видел, как я стреляю. В бою промаха не дам!
В памяти возникает тоннель армейского тира. Оборонная секция Союза писателей проводит соревнования по стрельбе. На линии огня Андрей Малышко и Анатолий Шиян, их сменяют Иван Гончаренко и Вадим Собко. Старый солдат Михаил Семенович Тардов выбивает пять четверок. Спешит к барьеру Семен Скляренко, медленно прицеливается Владимир Сосюра. Победитель Микола Шпак — все его пули попали в яблочко.
— Ты смотри, — удивляется Сосюра и карандашиком обводит пробоины.
— Так, вот так, — бойкой скороговоркой одобряет меткую стрельбу Скляренко.
Пятый месяц в кабинете Шпака рядом с картой Советского Союза висит памятная мишень...
Зина заглядывает в окно, кричит с балкона:
— Микола, включи радио! Люди говорят — будут важные известия.
— Опять говорят... — вскипает Шпак. Он подходит к приемнику и резко переводит рычажок.
Появляется Зина с тремя дочерьми. Девочки насторожены. Смотрю на стенные часы. Стрелки сходятся. Полдень. В приемнике легкий шум, потрескивание, и вдруг:
— Внимание! Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза!
Я почти не дышу. Микола застыл у приемника. По скорбному лицу Зины текут слезы. Да, случилось то, чего опасались все советские люди, — война! Вернее — вероломное нападение. Гитлер верен своей бандитской тактике: вермахт перешел нашу государственную границу без предупреждения. Никаких претензий и переговоров. Язык силы: бомбовые удары и — танки вперед!
Зина, всхлипывая, встает с дивана. Окруженная испуганными дочерьми, пошатываясь, идет к выходу.
— Они еще пожалеют... эти новые ордынцы, получат свое! — гремит в коридоре Микола.
И тишина. Бомбили Киев, Севастополь, Минск... Мысль работает лихорадочно. Где наступает враг? Дан ли ему отпор? Какая обстановка сложилась на фронте? Больше всего тревожит неизвестность. Эх, и надо же в такое время болеть. В редакции мои товарищи, наверное, склонились над картой, собираются на главное направление, а я прикован к постели.
Кто-то стучит в наружную дверь — громко, настойчиво. Старик-врач? Но с такой силой!
— Что случилось? Кто там ломится? — сердито спрашивает Микола.
Оказывается, испортился звонок, и посыльный сержант Хозе с усердием испытывает прочность армейских каблуков, на которых красуются серебристые подковки. Хозе смугл и строен. В пожелтевшем комбинезоне, туго подпоясанный ремнем, сержант стремительной осой влетает в комнату. Говорит быстро, с едва уловимым акцентом, слегка растягивая гласные:
— Полковой комиссар товарищ Мышанский приказал...
— Ладно, Хозе, вскрывай пакет, я распишусь.
Записка редактора «Красной Армии» — газеты Киевского Особого военного округа предельно лаконична: «23 июня в 8 часов утра приказываю прибыть в редакцию». Я приподнимаюсь на локте:
— Хозе, кто в редакции? Что слышно?
— «Юнкерсы» бомбят точно как в Испании. Когда я мальчишкой покидал Барселону...
— Погоди, Хозе, с воспоминаниями. Кто же в редакции?
— Я не присматривался. После первой бомбежки получил пакеты и сразу давай баранку крутить. А потом по лестницам бегать, до самых крыш подниматься. Зато вниз хорошо: сел на перила и — с ветерком.
Хозе прикладывает руку к пилотке. Четкий поворот — и я уже слышу, как прыгает он по ступенькам, цокая подковками. Что же делать? Как быть? Жду с нетерпением врача. Конечно, он скажет: надо еще полежать. Но я не могу.
...В коридоре шарканье ног, легкое покашливание.
— Ну-с? — Врач садится на край постели. — Так-с... Давайте-ка выслушаю... — Но не спешит доставать стетоскоп. — Война, голубчик. Война! — Сухоньким кулачком постукивает по ночному столику. — Ужасно... Ужасно... Я-то знаю ее — кровавую, голодную, тифозную. Японскую видел, германскую пережил и всю гражданскую прошел.
Старичок, пожалуй, не станет меня задерживать. А впрочем, зачем мне больничный листок? Все просто: встал и ушел.
Врач еще постучал кулачком по столику и, уставясь на акварель Верещагина, неожиданно сказал:
— Вначале думал — фальшачок. Внимательно присмотрелся, вижу — отличная вещь. — Окинув взглядом картины, одобрительно кивнул. — Коллекция небольшая, всего-навсего семь вещиц, но подобраны со вкусом. — И дальше продолжал доверительным голосом: — Я, голубчик, сам страстный собиратель, можно сказать, фанатик. А как начал? Прямо-таки удивительно... Служил врачом в Первой Конной. И вот, когда буденновцы вышибли беляков из Крыма... в бывшем полевом госпитале врангелевцев среди мусора и хлама неожиданно увидел жемчужины — этюды Коровина и Левитана! — Он оживился. — И пошла, как говорится, завертелась карусель — крымские базары, комиссионки, поездки в соседние города, поиски и, конечно, находки. Куплю, бывало, картину, а краска рыбьей чешуей шелушится. Сколько там дыр и осыпей — холст светится. Хозяйка удивленно спрашивает: «Ну зачем вам такое сито?» А я, одержимый, мчусь к реставратору. Проходит какой-нибудь месяц, и верите — чудо! Все осыпи и дыры ушли. Даже губитель красок — мебельный лак — снят. Картина живет, сияет. Так вот... Немало я спас полотен и музеям подарил немало. Добрая сотня картин еще висит в моем доме. А сегодня услышал: война. И ничего не мило. Все, чем жил, — потеряло свой смысл. Как мне любоваться живописью, если три моих сына ушли на фронт. — Старичок-врач, спохватившись, достал из кармана стетоскоп и выслушал мои легкие. — Хрипов почти нет... — Пошевелил мизинцем лежавшую на столике записку редактора и глянул на меня в упор. — Однако температура держалась высокая. Если повторится воспаление, то... совершенно незачем спешить на войну. Даю вам законную отсрочку, на пять дней. Следите за температурой и постарайтесь не простудиться. — Короткий поклон. — Будьте здоровы, голубчик.
За окном снова шум, похожий на сильный ливень. Идет колонна новобранцев. Встану. Хватит лежать. Сегодня — разминка, а завтра — поход. Томительно тянется время. Монотонно тикают стенные часы. Медленно темнеет небо, и сгущаются необычные городские сумерки: Киев не зажигает огней. Внезапно на стене противоположного дома вспыхивает свет. Раздается крик, потом свисток, и одуванчик фонаря исчезает. Увижу ли я вновь освещенный огнями Киев? Когда окончится война? Об этом сколько не думай — все остается загадкой.
