Ромен Гари - Европейское воспитание
— Еще бы! — сказал Сопляк и, не заставляя себя долго упрашивать, начал: We shall fight on the seas and oceans, we shall fight with growing confidence and growing strength in the air…[22]
— Чего-чего? — пролепетал Дедушка, полуживой от страха.
Ему ответило несколько спящих лягушек, подумавших, что он обращается к ним.
— We shall defend our Island, whatever the cost may be, — продолжал Сопляк. — We shall fight on the beaches, we shall… we shall…[23] Гм?
— We shall fight in the fields![24] — горделиво подсказали поля.
— We shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills…[25]
— In the hills![26] — почтительно подсказали холмы.
— We shall never surrender.[27]
Наступила короткая пауза. Затем европейское эхо зарыдало — только европейское эхо умеет так горько рыдать — и запело великую песню:
Allons, enfants de la patrie,Lejour de gloire est arrive.Centre nous de la tyrannieL'etendard sanglant est leve….[28]
Добранский закончил читать. Закрыл тетрадь и спрятал ее под гимнастерку.
Все зааплодировали, но один партизан сказал голосом, в котором под сдержанностью и иронией плохо скрывались горечь и гнев:
— Люди рассказывают друг другу красивые истории, а потом погибают за них — они полагают, что тем самым претворяют свою мечту в жизнь. Свобода, равенство, братство… честь быть человеком. Мы здесь в лесу тоже погибаем за бабушкину сказочку.
— Когда-нибудь европейские школьники будут учить эту сказку наизусть! — убежденно сказал Тадек Хмура.
14
Поздно ночью Янек отправился в обратный путь. Его провожал Добранский. В лесу шумел ветер, ветви деревьев пели. Янек мечтательно слушал эти шорохи; они могли поведать о чем угодно. Достаточно было воображения. Стоял сильный трескучий мороз — мороз первых дней зимы.
— Снегом пахнет, — сказал Янек.
— Вполне возможно. Ты не скучал?
— Нет.
Какое-то время Добранский шел молча.
— Я надеюсь закончить свою книгу до того, как меня убьют.
— Наверное, трудно писать.
— Сейчас все трудно. Но это не так трудно, как оставаться в живых, продолжать верить…
— О чем она?
— О людях, которые страдают, борются и сходятся друг с другом…
— И о немцах?
Добранский не ответил.
— Почему немцы так поступают?
— От отчаяния. Ты слышал, что сегодня сказал Пех? Люди рассказывают друг другу красивые истории, а потом погибают за них, полагая, что тем самым претворяют свою мечту в жизнь… Он тоже близок к отчаянию. На свете есть одни только немцы. Испокон веку они рыщут повсюду… Если подходят близко, если проникают в тебя, ты становишься немцем… даже если ты польский патриот. Главное — знать, немец человек или нет… бывает ли он хоть иногда немцем. Об этом я пытаюсь рассказать в своей книге. Ты не спросил меня, как она называется.
— Как?
— «Европейское воспитание». Это название подсказал мне Тадек Хмура. Правда, он придает ему иронический смысл. По его мнению, европейское воспитание — это бомбы, кровавая бойня, расстрелянные заложники, люди, вынужденные жить в норах, как дикие звери… Но я принимаю этот вызов. Пусть мне сколько угодно говорят о свободе, достоинстве, чести быть человеком — все это, в конечном счете, бабушкины сказки, за которые погибают люди. На самом деле существуют такие моменты в истории, один из которых мы сейчас переживаем, когда все то, что не дает человеку отчаяться, все то, что помогает ему верить и жить дальше, нуждается в укрытии, в убежище. Этим убежищем иногда становится песня, стихотворение, музыка или книга. Мне хотелось бы, чтобы моя книга стала таким убежищем, чтобы, открыв ее после войны, когда все кончится, люди нашли в ней нетронутым свое добро, чтобы они узнали, что нас можно было заставить жить, как зверей, но нельзя было довести до отчаяния. Не существует искусства отчаиваться, отчаяние — лишь недостаток таланта. Внезапно на болоте завыл волк.
— У Тадека Хмуры туберкулез, — сказал Янек. — Здесь он умрет.
— Он знает об этом. Мы не раз убеждали его уехать. Он должен был перебраться в Швейцарию, в сана… Он бы мог — у его отца хорошие отношения с немцами. Именно поэтому…
— Что ты хочешь сказать?
— Именно поэтому он остался с нами и решил умереть среди нас: потому что у его отца хорошие отношения с немцами.
— Сталинградская битва все еще идет?
— Да. От этой битвы зависит все. Но если даже немцы выиграют войну, это будет означать лишь то, что когда-нибудь им придется приложить гораздо больше усилий, чем если бы они ее проиграли. Они ничем не отличаются от нас, они никогда не отчаиваются. Они добьются успеха. Когда люди сплочены, они редко терпят поражение. — Он на мгновение умолк и остановился. — Я тебе кое-что расскажу. Я покажу тебе, насколько мы с ними схожи. Примерно год назад немцев охватила паника. Они сжигали деревни одну за другой, а жителей… Нет, лучше я умолчу о том, что они делали с жителями.
— Я знаю.
— Тогда я спрашивал себя: как немецкий народ все это терпит? Почему не восстанет? Почему смирился с этой ролью палача? Я был уверен, что немецкая совесть, оскорбленная, поруганная в элементарных человеческих чувствах, восстанет и откажется повиноваться. Но когда мы увидим признаки этого восстания? И вот к нам в лес пришел немецкий солдат. Он дезертировал. Он присоединился к нам, искренне, смело встал на нашу сторону. В этом не было никаких сомнений: он был кристально честен. Он не был представителем Herrenvolk'a:[29] он был человеком. Он откликнулся на зов самого человеческого, что в нем было, и сорвал с себя ярлык немецкого солдата. Но мы видели только этот ярлык. Все мы знали, что он честный человек. Мы ощущали эту его честность, как только с ним сталкивались. Она слишком бросалась в глаза в этой кромешной ночи. Тот парень был одним из нас. Но на нем был ярлык.
— И чем это кончилось?
— Мы его расстреляли. Потому что у него был ярлык на спине: «Немец». Потому что у нас был другой: «Поляк». И потому что наши сердца были переполнены ненавистью…
Кто-то сказал ему, уж не знаю, в качестве ли объяснения или извинения: «Слишком поздно». Но он ошибался. Было не поздно. Было слишком рано…
Он сказал:
— Теперь я тебя оставлю. Пока!
И ушел в ночь.
15
Зося возвратилась на следующий день вечером. Весь день она бродила по лесу и вернулась в отряд только после захода солнца. Янек нашел Зосю у Черва. Наверное, она принесла хорошие новости: Черв, волновавшийся последние несколько дней, теперь, похоже, успокоился.
— Ты придешь вечером?
— Да. Жди.
Чуть позже она пришла к нему в землянку. В руках у нее был пакет.
— Что это?
Она улыбнулась.
— Увидишь.
Янек разжег огонь. Дрова были сухими и быстро разгорелись. Стало почти тепло. Дерево весело трещало. Зося разделась и залезла под одеяла.
— Ты не голодна? Я могу бросить в воду пару картошек: они быстро сварятся.
— Меня накормили в городе.
Янек вздохнул. Она положила руку ему на плечо.
— Не думай об… Не надо. Это не важно.
— Я ненавижу их. Мне хочется их всех убить.
— Их нельзя всех убить.
— Но я хочу попытаться. Для начала мне хочется убить хотя бы одного.
— Не стоит труда. Все они когда-нибудь умрут.
— Да, но они не узнают, почему. Я хочу, чтобы они знали, почему умирают. Я скажу им, почему они умирают, а потом убью.
— Не думай об этом. Разденься. Иди ко мне. Вот так… Тебе хорошо?
— Да.
— Ты думал обо мне?
— Да.
— Много?
— Много.
— Все время?
— Все время.
— Я тоже о тебе думала.
— Все время?
— Нет. Когда я спала с ними, я о тебе не думала. Я не думала ни о ком и ни о чем.
— На что это похоже, Зося?
— Это как голод или холод. Как будто идешь по грязи под дождем, не знаешь, куда идти, а тебе холодно и хочется есть… Поначалу я плакала, а потом привыкла.
— Они грубые?
— Они очень спешат.
— Они бьют тебя?
— Редко. Только когда пьяные. И когда очень несчастные.
— Отчего?
— Не знаю. Откуда мне знать?
— Не будем об этом.
— Не будем об этом. Янек…
— Да?
— Я не противна тебе?
— Нет, что ты!
— Придвинься ближе.
— Я ближе не могу.
— Еще ближе.
— Еще ближе…
— Вот так.
— Зося!
— Не бойся.
— Я не боюсь.
— Может, ты не хочешь меня?
— Нет. Да.
— Не дрожи.
— Не могу.
— Дай мне тебя укрыть. Вот…
— Мне не холодно. Это не от холода.
— Отчего же тогда?
— Не знаю.
— А я знаю…
— Скажи мне, прошу тебя.
— Нет.
— Почему?
