Ромен Гари - Европейское воспитание
— Дай мне тебя укрыть. Вот…
— Мне не холодно. Это не от холода.
— Отчего же тогда?
— Не знаю.
— А я знаю…
— Скажи мне, прошу тебя.
— Нет.
— Почему?
— Ты еще маленький.
— Нет.
— Скажу, когда подрастешь.
— Я уже взрослый.
— Нет.
— Я страдаю и борюсь.
— Ты еще ребенок.
— Я не ребенок. Я мужчина.
— Ты прав. Не сердись.
— Почему ты смеешься надо мной?
— Я не смеюсь над тобой. Ты мужчина. Поэтому и дрожишь.
— Объясни.
— Я не могу объяснить.
— Почему?
— Мне стыдно. Из-за слов. Они плохие.
— Ничего страшного. Расскажи мне все.
— Мне стыдно. Но ты поймешь. Побудь рядом со мной. Совсем рядом. Ты поймешь, почему дрожал… перед этим.
— После этого я не буду больше дрожать?
— Нет. Ты станешь спокойным и счастливым. Очень спокойным и очень счастливым.
— Я и так счастлив.
— Но ты дрожишь. И сердце так бешено стучит. И в горле пересохло: у тебя даже голос изменился, Янек… Наверное, я могу тебе это сказать. Наверное, ты достаточно взрослый. Наверное, я могу.
— Говори же скорее.
— Ты хочешь меня…
— Не надо так говорить. Это грязное слово. Мужчины им ругаются. Пожалуйста, больше никогда не говори его.
— Но другого нет.
— Есть. Наверняка, есть. Я спрошу. Завтра я спрошу у Добранского. Он должен знать.
— Теперь ты расстроился. Ты несчастен. Ты больше не любишь меня.
— Люблю. Я люблю тебя. Не плачь, Зося. Не надо. У нас есть время. Время учить и время забывать. Мы выучим красивые слова и забудем все плохие.
— У людей нет для этого красивого слова.
— Я его придумаю. Мы вместе его придумаем. Ты и я. Мы одни будем его знать. Мы одни будем его понимать. Мы никому его не скажем. Мы будем хранить его в тайне. Не плачь, Зося. Когда-нибудь немцев не будет. Когда-нибудь запретят голодать и мерзнуть. Не плачь. Я так люблю тебя.
— Повтори еще.
— Сколько угодно раз. Мне нравится это повторять. Я люблю тебя. Я люблю тебя…
— Красивое слово.
— Так не плачь же.
— Я уже не плачу. Огонь погас.
— Ну и пусть.
— Янек.
— Я люблю тебя…
— Ты милый. Ты не такой, как другие.
— Как другие?
— Мне приятно, когда ты прикасаешься ко мне. Прикасайся ко мне. Положи руку сюда, на грудь. Подержи ее здесь, пожалуйста.
— Я буду держать ее здесь всю ночь.
— Янек!
— Я буду держать ее здесь всю ночь…
— Янек, Янек…
— Иди сюда, Зося.
— Иду.
— Еще ближе. Как можно ближе. Вот так, да, вот так!
— Янек!
— Не плачь, не…
— О нет, я не плачу, о нет, нет…
— Не дрожи.
— Я не могу, я не…
— Зося!
— О, мой мальчик, если б ты знал, как…
— Зося…
— О, не уходи, останься, не шевелись… мой мальчик. Вот так, не двигайся, не шевелись. Пускай твое сердце стучит, оно так счастливо.
— Твое сердце тоже стучит.
— Оно тоже счастливо.
— Они оба стучат. Они разговаривают.
— Они оба счастливы.
— Нет, они не разговаривают, они поют. Зося, знаешь…
— Да?
— Это как музыка.
— Это прекраснее музыки.
— Это прекрасно, как музыка.
— Я не встречала ничего прекраснее. Если б ты знал, как я счастлива.
— Ты все еще дрожишь.
— Наверно, теперь я буду дрожать всегда. А ты стал таким спокойным, таким тихим.
— Я счастлив.
— Не оставляй меня, Янек. И прости меня… за город.
— Я прощаю тебе все. Я прощу тебе все.
— Я не знала, что это было. Я не ведала, что творю. Янек…
— Говори.
— Я больше не хочу заниматься этим с ними.
— Ты больше не будешь этим заниматься.
— Я больше не хочу заниматься этим ни с кем, кроме тебя. Только с тобой. Обещай мне!
— Я обещаю тебе.
— Я знала только это плохое слово и боль. Ты больше не пустишь меня к ним?
— Не пущу.
— Ты скажешь Черву?
— Завтра.
— Он поймет.
— Мне все равно, поймет он или нет.
— Он поймет. Он и раньше не решался смотреть мне в глаза. Можно мне жить вместе с тобой?
— Прошу тебя, живи вместе со мной, Зося.
— Знаешь, ведь я не больна.
— Мне все равно.
— Немецкие врачи регулярно меня осматривали. Это Черв придумал, чтобы меня здесь не трогали.
— Правильно сделал.
— И почему я раньше тебя не встретила?
— Я не сержусь на тебя. Это все равно, что погибнуть или умереть от голода. Это ничем не хуже и не лучше: это то же самое, это немцы.
— Но они не виноваты. Люди не виноваты. У них руки сами тянутся.
— Люди не виноваты. Виноват Бог.
— Не говори так.
— Он суров с нами.
— Нельзя так говорить.
— Он позволил немцам сжечь нашу деревню.
— Может, это не его вина. Может, он просто ничего не мог поделать.
— Он послал нам голод и холод, немцев и войну.
— Может, он очень несчастен. Может, это не от него зависит. Может, он очень слаб, очень стар, очень болен. Не знаю.
— Никто не знает.
— Может, он хотел нам помочь, но кто-то ему помешал. Может, он пытается. Может, у него получится, если мы ему немножечко поможем.
— Может быть. Почему ты вздыхаешь?
— Я не вздыхаю. Я счастлива.
— Положи сюда голову.
— Вот.
— Закрой глаза.
— Вот.
— Спи.
— Сплю… Угадай, что у меня здесь, в бумаге.
— Книга.
— Нет.
— Еда.
— Нет, смотри.
— Плюшевый медвежонок. Такой славный.
— Правда?
— Когда я был маленьким, у меня тоже был такой. Я звал его Владеком.
— А моего зовут Миша. Он у меня уже давно. Я всегда спала с ним, когда была маленькой. Это все, что у меня осталось от родителей. Я всегда сплю с ним… Правда, Миша?
Ее полусонный голос тихо произнес в темноте:
— Это мой талисман.
16
Они собрались в землянке студентов. На огне весело свистел чайник: Пех вызвался заварить чай. Он как раз готовил его, совершая магические жесты и соблюдая волшебный рецепт, который якобы получил от старого, опытного и всеми любимого лесного козла. Впрочем, Пех охотно делился своим рецептом. «Возьмите морковь, — говаривал он, — высушите ее, натрите на терке, бросьте на три-четыре минуты в кипящую воду…» — «И что, вкусно?» — спрашивали его. «Нет, — откровенно признавался Пех, — но зато горячий, и цвет хороший!»
Тадек Хмура лежал на одеяле, подложив под голову спальный мешок, и смотрел на огонь. Его подруга сидела с закрытыми глазами рядом, держа его за руку; Янек видел ее красивое лицо, а за ним — винтовки и автоматы, прислоненные к земляной стене.
Теперь он хорошо знал их. Молодая женщина Ванда и Тадек Хмура познакомились в университете, где ходили на лекции по истории; Пех, молодой партизан, раненный в голову, изучал право. Университет, экзамены, карьера преподавателя, к которой они себя когда-то готовили, — все это было из другого, исчезнувшего мира. И, тем не менее, их берлога была наполнена книгами, и Янек с удивлением узнал, что они проводили долгие часы, склонившись над томами по истории и праву, которые продолжали изучать. Янек взял толстый фолиант по конституционному праву, открыл его на странице, озаглавленной «Декларация прав человека — Французская революция 1789 года», и закрыл книгу с насмешливой ухмылкой.
— Я понимаю, — тихо сказал Тадек Хмура. — Это очень трудно принимать всерьез. Университеты Европы всегда были лучшими и прекраснейшими в мире. Именно в них зарождались наши самые прекрасные идеи, вдохновившие наши самые великие творения: идеи свободы, человеческого достоинства, братства. Европейские университеты стали колыбелью цивилизации. Но есть и другое европейское воспитание, которое мы получаем сейчас: расстрелы, рабство, пытки, изнасилования — уничтожение всего, что делает жизнь прекрасной. Это година мрака.
— Она пройдет, — сказал Добранский.
Он обещал им прочесть отрывок из своей книги. Янек ждал с нетерпением, поставив обжигающий котелок на колени. Он уговорил студентов пригласить Черва, и сейчас Черв скромно сидел в углу, поджав колени и прислонившись спиной к земляной стене. Чтобы лучше слышать, он снял свой платок: Янек впервые видел его с непокрытой головой. У него были темные, вьющиеся, блестящие волосы, и выглядел он дикарем. Он ничего не говорил, пил свой чай, важно мигал глазом и, казалось, был доволен тем, что находится здесь. Тадек Хмура сильно кашлял — тихим, мягким кашлем… И всякий раз, как бы извиняясь, прикладывал руку к губам. Добранский часто с беспокойством посматривал на него.
— Начинай! — попросил Тадек.
Добранский порылся под гимнастеркой и вытащил толстую тетрадь.
— Если вам надоест, можете меня прервать.
Послышались возражения. Но Пех грубо сказал:
— Товарищ может положиться на меня.
— Спасибо. Действие отрывка, который я вам прочту, происходит во Франции. Он называется: «Французские буржуа».
