Илья Эренбург - Буря

От тепла, от рома, от говорливого хлопотуна Шилейко еще сильнее хочется спать.

Немцы решили покончить с переправой. Кажется, все железо Рура, Бискайи, Лапландии, Лотарингии, расплавленное и накаленное, несется на узкую полоску земли, на землянки, на окопчики, на обыкновенных людей, у которых грудные клетки, легкие, аорты, глазные яблоки, тончайшие хрупкие органы.

Сергей знает, что он должен быть здесь, и это уничтожает страх. Как-то он пошел к артиллеристам на левый берег. Рай — люди живут чуть ли не как в Москве, пьют чай, стаканы в подстаканниках, спят раздевшись. И вдруг пикировщики. Сергею стало страшно: зачем я пришел?.. Здесь — переправа, работа. Потому и не страшно…

Саперы потеряли четверых. Осколок задел руку Сергея. Врач Левин хотел отправить его на левый берег; Сергей отказался: не время.

— Запустите — и срастется не так…

— Ничего, потом выправят. Только вы на меня не кричите, я знаю, у вас это полагается, в Москве я встречался с доктором, добряк, а кричал так, что стекла дрожали. У нас в дивизии был военврач Никритин, тоже кричал….

Левин удивился:

— Я никогда не кричу. Я хирург — режу. Они кричат, а мне не полагается. Крикливые это невропатологи. — Он помолчал. — У меня сына позавчера убили — на Тракторном, в «эрэс» был. Девятнадцать лет. Стихи писал: «Ты, как горе, глубока, ты не море, ты река»… Глупо, а меня почему-то трогает…

— И не глупо, я это понимаю… Пойду — как будто снова по переправе…

Болела рука. Он старался не морщиться. Зонин сказал: «Тебе письмо». Сергей поглядел — от Вали, обрадовался и почему-то испугался. Нет, не могу, прочту потом…

Черная река от пожаров, от ракет то и дело вспыхивала, становилась красной, кирпичной, темно-лиловой.

— Два плота нужно сменить.

Шла будничная работа.

9

Берти сразу узнал почерк Мадо, поспешно разорвал конверт. Мадо писала:

«Мне нужно вас увидеть. За это время я много пережила и передумала. Не хочу ни с кем встретиться. Приезжайте в пятницу вечером в семь часов — „Белль отесс“, где мы с вами были прошлым летом. Не говорите ничего отцу.

Он усмехнулся: теперь, когда ее бросил какой-то пижон, она вспомнила про мужа. Но вместо того чтобы сказать откровенно, громкие слова — «передумала»… В папашу. Та же страсть к трехкопеечной романтике — ночные свидания за городом, как будто он лицеист… Он бросил письмо на пол, потом подобрал. Глупо будет, если поеду…

Он не видел Мадо с того самого дня, когда она заявила: «Я ухожу, не могу поступить иначе». Он скрыл от всех, что его жена сбежала; говорил: «она в южной зоне». Только с Лансье он как-то не сдержался: «Вы можете гордиться воспитанием, которое вы дали вашей дочери, она ведет себя, как уличная девка…» Лансье вспылил: «Вы не смеете так говорить о Мадо! Кто вам позволил оскорблять память бедной Марселины? Вы считаете, что теперь вам все позволено? Я — француз, господин Берти, обыкновенный несчастный француз, а вы — правая рука Ширке»… Накануне Лансье попросил Берти похлопотать, чтобы немцы дали «Рош-энэ» уголь. Берти махнул рукой: Лансье обожает свою дочь, притом он дурак, с такими не спорят.

Где же она пропадала? Почти год… Истеричка, такую мог соблазнить любой авантюрист. Не удивлюсь, если она жила с гестаповцем, у которого на ночном столике плетка и томик Ницше. Могла увлечься и террористом из поклонников де Голля — игра в конспирацию, английские деньги, кокаин. А может быть, все проще — жокей, коммивояжер, мелкий шулер…

Ясно, что она попытается снова разыгрывать комедию, изводить меня своими фантазиями — жена и не жена. Больше это не пройдет! Или — или… Значит, я готов простить ей все? Какая пакость! Это вроде болезни — сидит в тебе. Неопрятно, перестаешь уважать себя.

Берти был одержим чистоплотностью, десять раз в день мыл руки, где бы он ни был, утром и вечером принимал ванну, брился тоже дважды в день. Он подошел к зеркалу, ему показалось, что он плохо побрился. Постарел — виски совсем белые, под глазами мешки… Морило прав — нужно отдохнуть. Но если я хоть на день оставлю работу, свалюсь…

Доктор Морило недавно сказал Берти: «Боюсь, что Гитлер переживет вас. Правда, у него снова неприятности, но он уверяет, что это мелочь — несколько русских засиделись в Сталинграде. Поживем — увидим. А вот ваши неприятности можно вполне точно определить: давление двадцать три».

Берти не стал посвящать доктора в характер своих «неприятностей». Морило болтун и флюгер, такой, наверно, знается с голлистами. Дело ведь не только в Мадо. Приходится вести войну с невидимыми врагами. Ему самому смешно, что прошлым летом он пытался сохранить нейтралитет. Как будто в такой войне можно остаться нейтральным! Он не побежал к немцам за подачками, он прежде всего думал о Франции, не он начал войну — коммунисты.

Зачем было добиваться устранения немецкого контроля? Он поставил себя в дурацкое положение. Рабочие боятся, как бы их не отослали в Германию, не бегают в уборную покурить, не разговаривают друг с другом, дисциплина образцовая. А немцы правы: продукция падает. Это началось с марта: то болт в сцепке, то короткое замыкание, то вывинтят гайку, то подсыплют песок в масленку.

Повредили компрессор. Берти назначил награду за поимку злоумышленников. Пришел Дормуа, заявил, что станок поломал Оливье. Берти передал дело полиции; Оливье избили до полусмерти. А несколько дней спустя позвонили из немецкой комендатуры: Оливье ни в чем не повинен, это честный человек, член ППФ, за него поручился Дорио. Берти вызвал Дормуа, а тот исчез.

Еще в июле Ширке сказал: «Начальство поговаривает о демонтаже ваших заводов. Ничего не поделаешь — рабочие или лодыри, или заражены. А оборудование прекрасное, сразу видно, что вы — новатор».

Второе августа было для Берти черным днем. Он ломал себе голову, как могли бандиты добраться до трансформатора? Барри? Но Барри работает на заводе восемнадцать лет, предан Берти, ненавидит коммунистов. Немцы настаивали: кто взорвал трансформатор? Берти указал на Жильбера. Правда, у него не было данных, что Жильбер причастен к этому делу, но в тридцать шестом Жильбер подбивал других, составлял требования… Такие не меняются. Немцы потом рассказывали, что Жильбер отрицал все: обычный прием. Его расстреляли. А вслед за этим неизвестный застрелил главного инженера Лампьера. Хотя убийство произошло не на территории завода, Берти сам пригласил гестаповцев: «Может быть, вы будете счастливее меня»… Он понимал, что капитулирует, но ничего не поделаешь — еще месяц, и немцы приступят к демонтажу. За гестаповцами последовали немецкие инженеры: они заняли комнату рядом с кабинетом Берти.

Недели две назад пришел Ширке, говорил о победах на Востоке.

— Грозный, потом Баку.

— А что со Сталинградом?

— Уничтожаем последние очаги сопротивления. Громадные трофеи…

Берти почувствовал в голосе Ширке затаенное беспокойство.

— Победы вам не идут впрок. Зимой после отступления вы выглядели бодрее.

Ширке заговорил о необходимости повысить производство:

— Битва за Сталинград пожрала много материала.

Нам нужны моторы… Я вас защищаю, как могу, но начальство не считается с личными оценками…

Несколько раз Берти находил у себя на столе коммунистические листовки. В его кабинет могли забраться только Ивонн или старый вахтер Дельмас. Трудно их заподозрить. Ивонн — исправная секретарша, но дура, ее занимают сентиментальные фильмы и прически. А Дельмас — верующий, каждое воскресенье ходит в церковь.

Берти снова увидел на столе листовку: «Список № 1 изменников, осужденных Народным трибуналом франтиреров и партизан». Он усмехнулся: руки коротки… Посмотрим, кто им особенно мешает… Разумеется, Лаваль, Деа, Дорио, Дарлан, все это понятно. Дальше мелочь — «актер Гитри, литератор Дрие ля Рошель, министр Абель Боннар, литератор Селин, промышленник Жозеф Берти»… Он не стал читать дальше, скомкал листок и бросил его в корзину. Только под вечер он вспомнил про список и задумался. Он не испытывал страха, не был возмущен; листовка его успокоила: теперь я могу с ними не церемониться. Изменники — они, продались, кто русским, кто англо-саксам, на Францию им наплевать. Я борюсь за Францию, я, промышленник Жозеф Берти! Я пробовал быть гуманным, не хотел озлоблять, щадил. Вот их ответ…

Берти решил передать немцам список лиц, которые в тридцать шестом образовали «стачечный комитет». Тридцать два имени; из них четырнадцать продолжает работать на заводах Берти. Он позвал Ивонн, хотел продиктовать ей. Поглядел — ну и прическа!.. А все-таки в кабинет могла пройти только она или старик… Может быть, оба… Коммунисты часто пользуются услугами таких дураков. Он отослал Ивонн; выписал имена четырнадцати подозреваемых: один инженер, четыре мастера, остальные рабочие. Почерк у него был мелкий, но очень четкий, буквы казались печатными. Он отложил перо, задумался. Кто же забирался в его кабинет? Пусть немцы допросят… Он приписал: «№ 15 Тома Ивонн — машинистка, № 16 Дельмас Жан — вахтер».