В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев
Ящерица и впрямь приняла Шаповалова за мертвого, развернулась к нему остроязыкой мордочкой, приподнялась на передних лапах, снова показала длинный, раздвоенный язычок – стрельнула им, будто черной молнией, и убрала. Сделала несколько мелких шажков и вновь приподнялась.
Когда она очутилась совсем близко, Шаповалов дунул, песок поднялся плоским мучнистым столбцом, накрыл любопытную зверюшку, но та не испугалась, отбежала чуть в сторону и замерла. Потом стремительно метнулась в мелкий песчаный ложок и исчезла за гнутым гребешком бархана – на бархан надвигались люди.
Шаповалов подпустил их совсем близко, уперся ногами в песок, резко приподнялся и дал длинную очередь сразу по всей цепи. Пока цепь падала, нырнул в песок.
Песок был горячим, мелким, как в низовьях Оби, у заброшенных остяцких и вогульских сел, где природа приготовила человеку такие роскошные пляжи, что не имеет ни одно море, ни одна другая река; но человек эти пляжи отверг – ему они не понадобились совсем, человек отвернулся от них, испачкал, извозюкал землю нефтяными отбросами, тайгу спалил, дичь повыбивал, а к дивным пляжам в лучшем случае в воскресные дни приставала пара катеров, доверху нагруженных напитками, из которых меньше всего было минеральной воды, варили уху из консервов «лосось в собственном соку», священнодействовали, пытаясь частоячеистой сетью наловить пеляди и тугуна, но в современную снасть ничего, кроме булыжин, не попадало; люди, выехавшие на маевку, много пили, святотатствовали, не церемонясь ни с Богом, ни со святыми, почем зря хлестали посуду о камни, украшая чистейший песок кусками стекла, резали себе ноги и руки об осколки и окровавленные уплывали восвояси, считая, что воскресный день провели отменно. Но все равно тот обский песок – не этот, здешний мельче, желтее, стеклистей, чище, он дорого светится на солнце, вбирает в себя тепло, отдает его неохотно.
Черт побрал бы – ну что за мысли лезут в голову! Ну при чем здесь песок? Да наплевать на него с высоты самого большого телеграфного столба, имеющегося в Афганистане. О доме надо подумать, о матери, о Боге, о ребятах школьных, которым повезло больше, чем Шаповалову, – они не попали на войну. Одни откупились в военкомате, другие поступили в институты, третьи имели солидных родителей, не то что Шаповалов, у которого отца нет, есть только мать-уборщица да нищие братики и сестренки – и все моложе его.
Ему сделалось тревожно и одновременно тошно – тошно за то, что жизнь не сложилась; родись он в другой семье – жизнь его была бы другой, тревожно за ребят, за мать, которую он не любил, но которой был обязан тем, что двадцать лет просуществовал на свете – дышал, ел, пил, слушал песни. Он приподнял сошки пулемета, качнулся на спружиненных ногах, подбросил себя вверх и, не удержавшись, произнес птичье слово, которым покойный Витюша Агрба дразнил душманов:
– Ку-ку!
Полил цепь огнем, заставил уцелевших «прохоров» по макушку вдавиться в песок, прокричал что-то возбужденное, горькое, злое, спрыгнул с бархана вниз, погружаясь в мягкий песок крупного песчаного холма по щиколотки, и вдруг ощутил сзади укол – будто наткнулся спиной на острую щепку, занозил себе хребет, замычал недовольно – сейчас не до заноз, надо догонять своих, когда догонит – занозу вытащит малыш Кудинов, у которого самые легкие в группе руки; он хотел совершить еще один прыжок – надо было уходить, но ноги почему-то перестали слушаться Шаповалова, он болезненно замычал, затряс протестующе головой, не понимая, что с ним происходит, попробовал сделать еще один шаг, но ноги у него подогнулись, будто в них не было никакой крепости – набиты ватой, мукой, песком, чем-то бескостным; пулемет выпал из рук Шаповалова, желтый, нестерпимо желтый горячий бок бархана неожиданно понесся ему навстречу. Шаповалов упал головой вниз и медленно поехал по сыпучей крупке в ложбину.
В спине у Шаповалова, точно между лопатками, торчал нож, сработанный из качественной нержавейки, с литой металлической ручкой, на которой красовался знакомый Шаповалову и всем нам пятиугольник – знак качества, а внизу была четко выбита – будто выгравирована мастером – надпись «Сделано в СССР». Это был наш нож, отечественный, сработанный на одном из московских заводов по заказу афганских скотовладельцев – они заказали пять тысяч штук и оплатили твердой валютой; ножи эти предназначались для боен: резать коров, овец, верблюдов. Когда началась война, душманы взяли эти ножи на вооружение – в руке они сидели ловко, были надежны, и, главное, таким ножом одинаково удобно было резать и колоть, его можно было метать – лезвие было универсальным.
Шаповалов уже не видел, как к нему из-за бархана метнулись двое – проследил он их, проворонил; цепь уцелевших «прохоров» с ревом поднялась и понеслась к нему. Спина у Шаповалова болела, ее жгло, правая рука не действовала – видать, заноза перебила ему нерв, в рот набился песок, все перед глазами сделалось красным.
Шаповалов понял, что жить осталось всего несколько минут, просунул руку под себя, где на поясе у него висели две лимонки, захрустел песком, давя его ртом, небом, деснами, языком, зубами, подумал, что песка он наелся на всю оставшуюся жизнь, одним пальцем нащупал вытяжное колечко гранаты, двумя другими отжал мягкие алюминиевые усики, вытащил шпильку, перехватил плоскую дужку чеки, развернув гранату, покрепче прижал дужку к ладони, чтобы лимонка не взорвалась раньше времени.
Свет перед ним сделался нестерпимым, ярко-красным, будто в лицо ему била рубиновая лампочка, – а может, это светила кремлевская звезда, он с детства мечтал побывать в Москве, посмотреть на Кремль, полюбоваться звездами на башнях; интерес был настолько велик, что он однажды извел учителя вопросом: а действительно ли на кремлевские звезды пошел настоящий рубин? Это ведь драгоценный камень, которого так мало добывается в мире… Все, у кого он пытался удовлетворить свое любопытство, сердито сводили брови на переносице, шикали, а сельские мужики, которых он как-то достал до печенок – даже более, до кишок достал, как выразился один из них, через задницу в желудок влез, – надавали ему по шее.
Он был еще жив, когда под ним полыхнул костер, перебитые изломанные кости его захрустели; Шаповалов услышал этот страшный хруст, закричал от дикой секущей боли – так со страшным одиноким криком он и поднялся над барханом, не поняв, правда, поднялся над песком он сам, его большое исхудавшее тело, либо поднялась невесомая душа? И верно, душа! Душа его устремилась в жаркое бездонное небо. Поднимаясь, она кричала от боли.
Взрыв разметал душманов, сбежавшихся к Шаповалову. От одной гранаты сдетонировала другая, взрыв
