Юрий Щеглов - Святые горы
Итак, Жуковский если и делал попытки пробиться к царю, то они, вероятно, оканчивались безуспешно. Василий Андреевич расценивал борьбу Пушкина со старшим Геккерном как борьбу частных лиц по поводу частного события, в то время как Пушкин не вел личного соперничества с окружающими его людьми и все крупные поступки его были продиктованы гражданскими мотивами. Общественная жизнь Пушкина подчиняла себе его частную жизнь, сливалась с ней и превалировала над ней. Недаром же вокруг семейной истории Пушкина завязалась политическая, общественная борьба и недаром на ее острие выдвинулась политическая фигура — посланник Луи де Геккерн, чьи действия в «Affaire de Pouchkine» носят отпечаток той дипломатической школы, к которой он принадлежал. Простодушный и прекраснодушный Жуковский не мог себе представить, с кем в лице Луи де Геккерна он сталкивается. Нетрудно простить ему ошибку, ибо в сетях голландского посланника запутались люди и похитрее Василия Андреевича. То, что частная жизнь Пушкина представляла огромный общественный интерес и играла огромную роль в общественной борьбе, бесспорно. Об этом свидетельствует хотя бы перлюстрация пушкинских писем к H. Н Гончаровой. Вскрывались письма Пушкина к жене. А что, в конце концов, он мог ей написать? Ведь она не была ни политическим, ни военным деятелем, ни литератором, ни иностранным журналистом. Она ничем себя не скомпрометировала перед властями, и именно они, власти, поддерживали версию, что Наталия Николаевна не очень-то хорошо понимает своего супруга. Между тем Пушкин открыто «общался» с полицией посредством писем к жене, ругая ее, то есть полицию, по всем, что называется, швам.
В письме от 18 мая 1834 года у Пушкина впервые слышится «полицейская тема». Это в частном-то письме! Вот бы бедный Жуко удивился, коли проведал! Не одобрил бы он Пушкина. Превращать любимую жену в поверенную политических тайн! 26 мая полицейская тема продолжается. В письме от 3 июня обращает на себя внимание формула, в которой Пушкин требует «семейственной неприкосновенности», прямо заявляя: «Это писано не для тебя…» 8 июня он предупреждает жену, что письма их распечатывают и что того требует «государственная безопасность». 11 июня Пушкин с горечью пишет: «Я два дня сряду получил от тебя письма и помирился от души с почтою и полицией. Чорт с ними». 26–27 июня он замечает: «Эх, женка! почта мешает, а то бы я наврал тебе с три короба». 30 июня опять жалобы на полицию: «Мысль, что мои (письма. — Ю. Щ.) распечатываются и прочитываются на почте, в полиции, и так далее (!) — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен». Любопытно, что намек на царя — «и так далее» — присутствует в подобном же контексте в письме от 18 мая, но там он менее ясен, менее выражен. В письме от 11 июля содержится еще один прозрачный намек на незакономерные действия полиции: «…пишу коротко и холодно по обстоятельствам тебе известным…»
Позже полицейская тема затухает — Пушкин привык к нескромности Бенкендорфа.
Если присоединить к сказанному выше, что письма весны и лета 1834 года наполнены тяжелыми упреками в адрес царя, гневными нападками на цензурные стеснения, жалобами на «свинский» Петербург, то не следует ли прийти к выводу, что перед Николаем I Пушкин предстал в несколько ином виде, чем прежде. Полиция впервые так глубоко сумела проникнуть во внутренний мир поднадзорного поэта, высветив все основное в его восприятии общественного устройства самодержавной России. Конечно, и раньше Бенкендорф не заблуждался на сей счет, но, познакомившись с результатами перлюстрации, III отделение получило более яркое и выпуклое изображение личности Пушкина. Кроме того, в письмах к жене 1834 года затрагивается — что чрезвычайно важно — и интимная сторона отношений (кокетство, верность, идеалы семейной жизни). Невольно и безотносительно к фактам, но вполне сообразуясь с реальной обстановкой, Пушкин выдвигает требование безукоризненного поведения своей супруги как залога их нормальных отношений в будущем. Проанализировав направление и существо пушкинских мыслей, любой мало-мальски способный к самостоятельным умозаключениям жандарм должен был бы не только понять, что Пушкин не утратил оппозиционных настроений, но и нащупать «слабое» звено в его человеческом бытие. Жить без «семейственной неприкосновенности», как выяснил Тот, Пушкин не хотел и не мог: «…каторга не в пример лучше».
Таким образом, отношение Жуковского к «Affaire de Pouchkine» как к частному, а не общественному происшествию содержало в себе зерно роковой ошибки, которая не позволила Василию Андреевичу продолжить свои хлопоты и в корне изменить их направленность в соответствии с новыми обстоятельствами, которые открывались перед ним каждый день.
Между тем Василий Андреевич Жуковский не всегда выказывал робость в отношениях с властью. Он смело противоречил Бенкендорфу и Дубельту. Его схватка с жандармами над гробом убитого Пушкина не может не вызывать восхищения. И только исторической несправедливостью и прихотями судьбы можно объяснить то, что традиционный облик Жуковского как общественного деятеля и поэта сформировался в нашем сознании без учета самого значительного документа, который вышел из-под его пера.
Если вынести за скобки интерпретацию политического credo Пушкина, а это необходимо сделать, то гневная эпистола Жуковского, адресованная Бенкендорфу, есть превосходный и редко встречающийся образец рискованной для самодержавной России оппозиции. Письмо свидетельствует о необыкновенных душевных процессах, происшедших у Жуковского после гибели Пушкина. Вряд ли какой-нибудь глава охранки в XIX веке получал подобное послание от частного лица. Если письмо Вяземского к великому князю Михаилу Павловичу уснащено жалобами на поведение зачинщиков травли, на интриганство, а также на глупые действия жандармов и невнимание их шефа к его особе, то продуманная обвинительная речь Жуковского ставит своей равной целью вскрыть перед Бенкендорфом его личную ответственность и неприглядную — быть может, подлую — роль в жизни Пушкина на всей ее протяженности. Письмо к Бенкендорфу — это первая попытка, пусть несовершенная, но отнюдь не трусливая, нанести удар по официальной легенде, которую — о парадоксы времени! — сам Жуковский пытался создать в другом письме — к Сергею Львовичу Пушкину, письме, широко известном и достаточно роковом для репутации Василия Андреевича.
Смысл и значимость его упреков руководителю репрессивного аппарата царя до сих пор явно недооцениваются, они ослаблены предвзятой трактовкой творчества Пушкина, желанием представить его движение как простое поступательное — от либеральных идей, свойственных всякой молодости, к идеям монархическим, свойственным зрелому члену общества. Жуковский это делал со своей точки зрения, используя доступные ему приемы, но он все-таки боролся за Пушкина, а значит, и за достижение цели, которую тот перед собой поставил. Ошибочно расценивать действия Жуковского только как эгоистическое стремление обелить себя в мнении правительства, хотя и подобный мотив не стоит полностью исключать. Ни в коем случае также нельзя проходить мимо поединка Жуковского с Бенкендорфом, поединка в своем роде уникального, без которого горестная история золотого века русской литературы станет куда беднее. Сравнение высказываний Жуковского и Вяземского с особой рельефностью рисует душевное благородство старшего собрата по поэтическому цеху и одновременно наводит на мысль, что если он заблуждался в истории с Геккернами искренне, то младший бездействовал если не от полного равнодушия, то, вероятно, от нежелания нарушать спокойное течение своих занятий.
Бенкендорфу, конечно, не пристало выслушивать подобные нравоучения, так как он осуществлял свои функции по прямому указанию государя. Вспомним, как сам Николай I оценивал его деятельность в «фалльских письмах», относящихся к тому же периоду.
«Если смею здесь [выразить] сказать искренно свое мнение, — пишет в первой редакции Жуковский, — то подобные выражения, вырывающиеся по большей части без всяких [мыслей] особенных намерений, в свободе переписки, так же точно как и в свободе разговора, не стоют того, чтобы правительство на них обращало внимание. Такого рода инквизиция (здесь и далее разрядка моя. — Ю. Щ.) производит только обоюдное раздражение, весьма ненравственным образом действует на общество, из которого исчезает всякое спокойствие…»
Инквизиция! Темпераментный удар! Жуковский осмеливается назвать действия Бенкендорфа инквизиторскими.
«Пушкин умирает, убитый на дуэли: [весьма естественно] что произвело эту дуэль о том ни слова, скажу только, что роль, так бедственно [конченная] сыгранная Пушкиным в его [деле] трагедии, не есть в ней самая худшая… Как можно думать о Геккерне, потеряв Пушкина».
