Владимир Лидин - Три повести
Она вспомнила, как в потоке машин, в судорожной сутолоке улицы протянулась к ней, беспомощной и растерянной, его спасительная рука.
— А как, по-вашему, я должен был поступить? — спросил Голованов сердито. — Оставить вас у немцев? — Он помолчал, кусая сорванную травинку. — Вы куда теперь направитесь? — спросил он, соображая. — Писать на машинке умеете? Хотя ничего не известно… будет ли еще выходить наша газета! Во всяком случае, — он опять важно, как в детстве, блистал стеклами очков, — держитесь возле меня. Куда-нибудь да приедем. Ваша мама жива?
— Да, она на Дону. Я, собственно, и хотела… Он свистнул сквозь зубы:
— Ну, до Дону далеко. Нам через Днепр надо еще переправиться… немцы, я слышал, переправы бомбят. А Костя где?
— Он — лейтенант… в пехотном полку. — Она вспомнила приход Соковнина. — Если бы не один его товарищ, я, может быть, опоздала бы вовсе… я не знала, что немцы так близко от города.
Он посмотрел сквозь очки на ее побледневшее пыльное лицо. Даже нежный пушок над губой темнел от пыли, как заправские усы.
— У вас усы выросли, — сказал он серьезно. — Вы на майора похожи.
Она достала зеркальце и оглядела чужое изменившееся лицо.
— Боже… какая страхуля! — сказала она искренне. Она ощущала признательность к этому длиннорукому четырехглазому спутнику детства. — Вы — мой спаситель, Алеша, — повторила она, стирая усы. — Вот никогда не могла бы подумать…
— Я, между прочим, успехом у женщин не пользуюсь, — почти с искренней горечью признался он. — А передовые пишу ничего… редактор одобряет.
Все вдруг в этом страшном, воспаленном дне стало снова просто и человечно. Утратив дом и вещи, без которых жизнь казалась немыслимой, человек, оказывается, терял только незначительную часть обихода, — он жил и хотел жить, и это было главное. Сейчас всей ее надеждой стал этот тощий, внезапно выплывший из детства человек.
К вечеру, чихая и кашляя на трех свечах, грузовик привез их в теплый, южный, еще ничего не испытавший городок. На главной улице было безлюдно и в одиночестве стояли тенистые большие деревья. С боковых уличек накапливались на городской площади грузовики и подводы. Шофер поставил машину в стороне и пошел раздобывать свечу.
— Ну, вы тут побудьте, — сказал Голованов Наташе. — А я, может, яблок куплю.
— Вы только не долго, Алеша! — крикнула она ему вслед, тревожась.
Он ушел — длинный, нескладный и теперь единственно близкий. Грузовик опустел, — только трое истомленных жарой ребятишек остались сторожить вещи. В маленьком летнем садике через площадь продавали в киоске во́ды. Наташа слезла с грузовика и пошла пить. В садике пахло левкоями и пылали яркие канны. Очередь медленно подвигалась к киоску. Наташа выпила наконец стакан воды с искусственными минеральными пузырьками. Колонна пыльных машин с пехотой в касках двигалась через площадь. Машины сгрудились, где-то на выезде с площади образовался затор. Наташа еле протиснулась между двумя почти наехавшими одна на другую машинами. Грузовик стоял на прежнем месте. Она с облегчением подошла к нему, но детей, стороживших вещи, в нем не оказалось. Несколько баллонов и железная бочка лежали в его кузове: это был не тот грузовик. Она быстро перешла улицу, но незнакомые люди сидели в другом грузовике. Она почувствовала, что кровь как бы мгновенно, до капли, вылилась из ее сердца. Наташа медленно пошла вдоль тротуара, высматривая в толпе Голованова и боясь отойти от места недавней стоянки машины — шофер мог уехать чиниться в гараж. Не может быть, чтобы Голованов не вернулся за ней. Холодными пальцами она сжимала сумочку с документами и деньгами — денег было мало, всего двести двадцать рублей…
Колонна машин с пехотой наконец тронулась. Площадь постепенно пустела. Солдаты, ехавшие на последней машине, пели песню. Потом машина свернула за угол, песня становилась все дальше и дальше. У кино — показывали «Чапаева» — толпились подростки. Сразу стемнело, сумерки пришли быстро, как всегда на юге. Грузовик не вернулся. Раз ей показалось, что она увидела в толпе Голованова. С забившимся сердцем она побежала за ним, но это оказался тощий незнакомый парень. Наташа отошла к воротам дома и вдруг заплакала. Одиночество охватило ее: она поняла, что потеряла грузовик с Головановым. Это походило на гибель. Улица упиралась в вокзал. Она пошла к вокзалу, надеясь купить билет до Ростова. Но сотни людей с детьми, узлами и чемоданами сидели на вокзальной площади. Внутрь вокзала без билета ее не пустили. Наташа остановила пробегавшего носильщика:
— Мне нужен билет до Ростова… вот здесь все мои деньги — двести двадцать рублей.
Он махнул рукой, даже не дослушав:
— Тут за три дня надо в очередь встать.
Наташа тотчас потеряла его. Она обошла стороной вокзальную площадь с молчаливым скопищем людей, ждущих уже не первые сутки посадки. Она знала, что завтра же или еще через несколько дней может хлынуть и этот город к заставам, только на этот раз не протянется спасительная рука Голованова…
Площадь уже опустела. Продавец, торговавший водами, закрывал киоск ставнями. Наташа перешла площадь и села на скамейку городского скверика. Нет, Голованов не вернулся. Мимо прошла женщина и вгляделась в нее.
— Или потеряла что, милая? — спросила она, садясь рядом с ней на скамейку.
Ее красивое лицо с большими глазами было участливо. Наташа кивнула головой, — ответить она не смогла, боясь снова заплакать.
— Я за вами давно наглядаю, — сказала женщина. — Треплет вас из стороны в сторону, як хусточку ветер… Може, помочь чем надо — скажите.
Она говорила мягким грудным голосом — большая и спокойная, и Наташа все рассказала ей.
— Что ж, вы на Дон, и я на Дон подаюсь, — сказала женщина. — Давайте вместе держаться. — Она подсела ближе, домашняя, теплая, точно не брела так же куда-то в безвестную степь, а только что вышла из дома. — Подняло людей с места, як листячки осенью, — сказала она, глядя перед собой на сильно пахнувшие к ночи левкои. — Вот и я из Кривого Рога четвертые сутки все двигаюсь… спасибочки кто подвезет, а то и с узелком за плечами, что твоя побирушка.
— Как вас зовут? — спросила Наташа, чувствуя себя уже не столь одинокой.
— Грибова моя фамилия. А зовут меня Феней. Кривой Рог знаете? Там у меня муж шахтером работал.
Она сдвинула платок и спокойными руками заправила выбившиеся волосы. Была какая-то обстоятельная хозяйственность во всех ее движениях.
— Я была бы рада, если бы мы вместе держались, — сказала Наташа несмело: она боялась, что женщина может встать и уйти…
Но женщина не уходила.
— Цветы хорошо пахнут… Чудно́, — сказала она затем. — Кажется, и радости уже никакой не осталось для человека, и все вокруг словно рушится… а нет — живет человек и от своей надежды не отказывается.
Был вечер в ее доме — совсем еще недавно, меньше недели назад, и сидел Макеев и ел кислое молоко, и словно отодвинулась тогда несчастливая жизнь с Грибовым (бывает так — и человек не плохой, да характеры разные), и казалось — вот только протяни руку к своему счастью, только возьми его… Она стряхнула с себя это минутное раздумье.
— Я тут с шофером одним сговорилась, — сказала она деловито. — Може, утречком на Запорожье пойдут. А от Запорожья только бы до станции Цаплино добраться, там у меня брат на железной дороге работает.
Она поднялась со скамейки, и Наташа пошла за ней в неизвестность. Разлука разъединяла людей, но и родство, рождавшееся из общности судеб, соединяло неожиданно. Их пропустили вскоре через проходную будку во двор авторемонтных мастерских: Феню здесь уже знали. В красном уголке, где еще висела старая стенная газета, было сложено на пол несколько снятых с машин сидений.
— Вот мы и дома, — сказала Феня спокойно. — Хоть и не завидно, а все-таки крыша. — Она достала корзиночку и аккуратно выложила на разостланную газету на столе хлеб, масло в чайной чашке и жесткую копченую колбасу. — Кушайте, Наташа, — пригласила она, как у себя дома за столом. Потом она сбегала куда-то и принесла кипятку. — Вы, Наташа милая, не стесняйтесь и кушайте, — говорила она певуче и ласково, и ее большие красивые глаза с какой-то пристальной грустью смотрели на спутницу. — Ведь главное, чтобы человек от чужого горя не отказывался… тогда и свое горе легче нести.
Она все незаметно ловкими, заботливыми руками придвигала ей то масло, то хлеб. И все отчаяние этого вечера, все одиночество в незнакомом городе, которые она, Наташа, испытала, — как-то отошли в сторону… Она знала теперь, что они доберутся до Дона, а если даже и не доберутся — все не так страшно с этой душевной, вероятно сумеющей спокойно принять любые испытания, женщиной.
— Только не оставляйте меня, — сказала Наташа, открываясь в своей беспомощности.
