Андрей Дугинец - Стоход
«Так, значит, погубил?» — от этих слов в груди старика что-то оборвалось.
— Это он из личной ненависти к Грише. Ну а я смотрю иначе. Я написал очень хороший отзыв. Так что путевка в жизнь вашему внуку обеспечена. Только… — Шелеп многозначительно поднял палец, — самому Грише я посоветовал пока что воздержаться от переписки с вами. Пока что… Вы меня понимаете: пока Сюсько комендантом. Однако ничего на свете нет вечного… — Шелеп решительно стукнул по столу, будто одним этим ударом расправился с ненавистным Сюсько, долил рюмку хозяина и, чокнувшись, выпил, вернее, выплеснул коньяк в свой огромный тонкогубый рот.
— Выпейте, Конон Захарович, выпейте, — потчевал гость.
Дед Конон наконец решился, выпил и, протяжно крякнув, начал закусывать. «Ты старая лиса, ну да и я не утенок, — подумал он и выпил еще рюмку. — Посмотрим, кто кого…»
— Внук пойдет теперь в гору, — твердил голова. — Да и вы тут смогли бы зажить на старости по-новому. Совсем по-новому можно дожить свой неспокойный век. А я ж знаю, Конон Захарович, житуха у вас была не слаще моей.
— Э-э, та чего уже нового можно дожидаться от моей житухи! — безнадежно махнул старик.
— Я вот боюсь, хата вас скоро придавит, — сердобольно сказал гость, опять глянув на потолок, и подсел к хозяину поближе. Положил ему руку на плечо и доброжелательным голосом заговорил о трудностях войны, о своей невероятно тяжелой службе, о беспокойстве, какое причиняют партизаны немцам, а особенно мирным жителям, и в первую очередь — крестьянам. Он рассказал несколько случаев, когда немецкие власти «вынуждены были» жечь целые села, в которых засели, партизаны. Вот недавно возле Пинска был пущен под откос эшелон с эсэсовцами, которые ехали по особому заданию самого фюрера. Погибло полтысячи самых отборных вояк. Теперь каждой комендатуре приказано в десятидневный срок ликвидировать партизан в своем районе. Нам прислали взвод солдат-фронтовиков. А надо будет, добавят еще. Даже авиацию обещают. Нужен только человек, хорошо знающий местность.
Конон Захарович понял, к чему клонит эта ехидна, но молчал, хотелось, чтоб Шелеп высказался до конца.
— Вы, Конон Захарович, могли бы оказать огромную услугу не столько новой власти, сколько прежде всего и больше всего своим односельчанам, если бы помогли в завтрашней операции.
Пан голова почти умоляюще смотрел в глаза старика.
Белые, пушистые, словно свежий снег, брови деда Конона чуть вздрагивали над полуприкрытыми темно-серыми глазами, сосредоточенно смотревшими куда-то в одну точку.
— Чем же я смогу вам помочь, когда у вас и полиция, и солдаты? Какой из старого шкарбуна вояка? — возразил дед Конон. — Я ж понимаю, вы пойдете ловить партизан…
— Всех мы трогать не будем. Нам главное покончить с командирами, а остальные разойдутся по домам, надоело им скитаться по лесам, — убежденно проговорил Шелеп. — У нас есть сведения, что завтра большая часть отряда уйдет на железную дорогу. А командиры, конечно, останутся. Тут мы их и накроем! И в тот же день, — пан голова выразительно постучал по столу, как бы подчеркивая каждое слово, — в тот же день ваша дочка вернется домой.
Конон Захарович недоверчиво глянул в глаза Шелепа.
— Не волнуйтесь, Конон Захарович! И она жива. Собственно, я ни в чем не вижу ее вины. И я уже договорился, что ее выпустят. Да и вас я ни в чем не виню. Мне не раз шептали в ухо: Багно опять ходил в лес. Багно встречался с Погорельцем. А я только рукой махну. Я смотрю на это по-человечески. Ведь всем ясно, что пришло время, о котором говорится в священном писании, что восстанет брат на брата, сын на отца. Трудное время. И надо быть мудрым, как змей, чтобы пережить это время.
Дед Конон понимал, что так просто он не отвертится от этого змея, и теперь ломал себе голову над вопросом, как быть…
— Дорогу к отряду Миссюры мы знаем. Но нам хотелось бы, чтобы вы провели по трясине. Надо подкрасться с той стороны, откуда партизаны не ожидают нападения. Как, по-вашему, болото в этом году суше прошлогоднего?
— Можно сказать, совсем сухое, — ответил Багно не задумываясь. Теперь он уже сам налил себе рюмку, вылил и долго молчал, опустив уставшую от многолетних дум, совсем облысевшую голову. — Оно б и ничего, — наконец качнул он головой. — Только ж не по-христиански получается.
— Что ж тут нехристианского? Вы помогаете законной власти водворить мир и покой.
— Так-то оно так, — дед Конон протяжно вздохнул.
Шелеп еще долго убеждал его, теперь уже на основах священного писания. А упрямый старик молчал и внутренне свирепел. Где-то в самой глубине души просыпался в нем тот непокорный Сибиряк, которого когда-то боялись даже самые лютые служаки ясновельможного пана Жестовского. Наконец он решительно хлопнул огромной заскорузлой рукой по столу и сказал совсем неожиданно для пана головы:
— Я б вам помог, только не за пуд соли, как платите другим.
— Что вы! Что вы! — вскочил пан голова. — Завтра же с дочкой занимайте новый дом, что за школой. Документы оформим на вас, а хотите — на дочку. Все чин-чином.
— Дом-то он завидный. Только ж усадьба там — голое болото. А оно, это болото, в печенках у меня сидит…
— Ну, тогда хутор Кабанюка.
— То совсем другой коленкор! — оживился дед. — Да еще чтоб с десятинку лесу прирезали с той стороны, от речки.
— По рукам, Конон Захарович! — как завзятый торгаш, гость протянул левую руку, а правой замахнулся, чтобы хлопнуть по дедовой ладони.
— Оно можно б и по рукам, — придерживая свою руку на колене, замялся дед, — а только ж после такого дела не жить мне в тех хоромах.
— Да почему же? — широко развел руки Шелеп.
— А партизаны прибьют меня в отместку. Нет! Вы мне лучше деньгами, как в объявлении обещали… Так спокойнее. Я уеду в другое место да там и куплю себе хату…
Пан голова, как фокусник, выхватил из кармана пачку немецких марок.
— Вот вам задаток! Тут пять тысяч.
Он бросил на стол деньги и ухмыльнулся: «Завтра эти деньги будут снова у меня, а тебе, старому дурню, я покажу место».
Старательно поплевав на пальцы, дед Конон долго и усердно считал деньги. Старые, истертые ассигнации он аккуратненько откладывал в сторонку. А потом каждую смотрел на свет и спрашивал, примут ли.
Шелеп вдруг оделся и заспешил.
— Прячьте деньги и едемте.
— Так то ж собирались завтра, — возразил было дед.
— Ночевать будем у меня.
— У вас? Та чего ж у вас? Лучше я дома.
— У меня безопаснее. — И доверительно Шелеп добавил: — Да я вам откровенно все объясню. Дело в том, что Сюсько на неделю уехал в Пинск. И мы решили послать на партизан его заместителя, Гирю. Если он расправится с Миссюрой, быть ему комендантом. И уж я вам ручаюсь, в первую очередь он выпустит вашу дочь.
Деваться было некуда. Дед Конон оделся в старый, латаный-перелатанный, до черноты засаленный полушубок. Подпоясался ярко-красным в зеленую полоску новым кушаком. И понуро пошел за Шелепом.
Карательный отряд под командой Левки Гири ночью скрытно вышел из села. А для полной гарантии сохранения тайны оставшиеся в комендатуре полицаи окружили село, чтобы не выпускать людей на болото. На восходе солнца отряд подошел к болоту. Гиря все время поторапливал проводника.
Да дед Конон и сам не хотел мешкать. Утро было такое хорошее, такое веселое, что ему сперва даже подумалось, что идет он на покос. А глянул на «косарей», нагруженных автоматными дисками да пулеметными лентами — мороз пошел по коже. Взвесив, что он делает, старик даже подумал о себе, не сошел ли с ума. И только то, что все чувствует и воспринимает по-прежнему: слышит голоса птиц, видит синюю полоску тумана в конце болота, ощущает теплоту утреннего солнца, — только это успокаивало его. Нечаянно сбив с лозины гнездо ремеза, поднял выпавшего птенца и показал командиру, шедшему след в след.
— Шила себе птичка. А я ее одним махом!..
— Так бы вот нам с теми птичками… — сказал Гиря. — А тяжело идти, черт возьми!
— Ну, это вы зря, пан комендант, — возразил дед Конон. — Болото в этом году сухое. Оно, конечно, легче было бы в постолах. Зря вы пошли в сапогах…
Проводник остановился возле березняка, вырезал суковатую палку, чтобы опираться на нее, и, даже не отмахиваясь от комаров и слепней, пошел дальше. Сначала болото было и на самом деле сухое, как обычный заливной луг, с разнотравьем и цветами. Стрекотали кузнечики, из-под ног со свистом выбрасывались в воздух перепелки. Цветы здесь росли полянками, точно кто-то их посеял.
Вот клинышек в полморга, усеянный только кукушкиными слезками, самыми печальными цветами земли.
Вон полянка лютиков, сверкающих липкими желтыми лепестками.
А там дымится целое поле каких-то ярко-голубых огоньков, похожих на васильки.
А дальше все перемешалось, как в огромном букете. И над всем то там, то тут возвышаются зеленые кусты с мелкими белесыми цветами. Это богун — краса и гордость Пинских болот. От кустов богуна веет приятным и вместе с тем диким, одуряющим запахом. Цветок богуна полешанка никогда не оставит в комнате на ночь, чтобы не угореть.
