Илья Эренбург - Буря

Когда Рая мечтала попасть в истребительный батальон, она не понимала, что это значит, она только чувствовала, что жизнь перемещается с еще шумного Крещатика на поля, в леса, в другой, неведомый мир, который Полонский называл «театром военных действий». Попав в госпиталь, Рая отдалась работе, радовалась: вот и я пригодилась… Тогда она думала: скоро победим, встречусь с Осипом, все будет по-другому, он меня поймет, смогу больше дать Але — повзрослела, увидала жизнь… Она думала о завтрашнем дне, как о празднике, от слов «когда кончится война» сильнее билось сердце, мерещились Днепр, аллея с каштанами, тихая музыка, покой.

И вот настал тот страшный день: «Наши войска оставили г. Киев». Она делала все, как прежде, накладывала перевязки, утешала раненых, была исполнительной, приветливой; никто не догадывался, что за улыбкой, за лаской, за глазами, прикрытыми длинными ресницами, нет ничего, кроме холода и смерти.

Они стояли под Ростовом. Ветер швырял в лицо жесткий снег. Привезли раненых. Рая в первый раз увидела немцев. Неужели я должна за ними ухаживать?.. Неделю назад пришла женщина из Киева, рассказывала: «Убивали в Бабьем яру… И детей…» Может быть, этот убил Алю?..

— Вы были в Киеве? Не понимаете? В Киеве?

Немец кивнул головой.

В тот вечер Рая прошла к Лыжкову:

— Товарищ комиссар, разрешите подать рапорт…

Лыжков прочитал и насмешливо спросил:

— Ищете, где повеселее?

— Нет. У меня дочка осталась в Киеве. И мать мужа…

— Вы и здесь делаете полезное дело.

— Да, но я не могу… Я должна убивать.

Она так это сказала, что Лыжков отвернулся.

Она научилась стрелять; говорили, что у нее хороший глаз, крепкая рука. Но она ни в кого не стреляла. Зачем я здесь? Уж лучше ходить за ранеными… Молодая женщина, она жила среди мужчин; нелегко было ко многому привыкнуть. Пробовали за ней ухаживать, она отрезала: «Брось! Не такая…» Один лейтенант говорил: «Разве это девушка? Это камень!..»

Косиков был широкоплечим угрюмым сибиряком. Увидав впервые Раю, он недоверчиво оглядел ее: пигалица… А потом с гордостью Косиков говорил: «Это я ее выучил…»

Она не забудет, как убила первого немца. Был светлый весенний день; едва зазеленевшие деревья казались кружевными. Косиков спросил: «Видишь?..» Рая увидела рогульки стереотрубы. Она ждала; вся ее жизнь была сейчас в глазах — не пропустить. Часа два или три спустя немец приподнялся, видимо пришла смена. Рая не пропустила. Косиков говорил: «Ты только не зазнавайся, это тебе повезло. С первого раза…» Рая почувствовала необычайную легкость, камень свалился с души.

Когда-то она любила Шопена, вздыхала над «Вешними водами», огорчалась — Осип не заметил, что у меня новая прическа… И вот о ней говорят: «Глазомер исключительный, знает, какой ветер, и спокойная — выждет. Двадцать восемь на счету…» А она живет одним — не прозевать двадцать девятого. Две жизни. Да и две женщины… А может быть, сердце все то же — кончится война (разве она может кончиться?), и сержант Раиса Альпер снова станет Раей, будет играть ноктюрны, плакать над романом, шептать Осипу: «Милый, не уезжай»?.. Нет, никогда этого не будет, не может быть! Убить двадцать девятого… Али нет. И меня нет… Осип написал другой, прежней… Почему я думаю о себе? Осип у Сталинграда…

Степь, юг, далекий, незнакомый город. Говорят, он очень длинный и белый. Теперь, наверно, почернел… Там решается все. Удивительно, что и название такое — Сталинград. Это не может быть случайно… Туда их нельзя пустить. Как они этого не понимают?..

Рая увидела вдалеке рябь реки. Волга… До чего она длинная! Здесь лес, болота, пройти трудно — засасывает. Вчера сел грузовик, так и не вытащили. А где Осип — степь… Если кинуть веточку, доплывет…

Уже больше месяца как они наступают на Ржев; заняли аэродром; а Военный городок еще у немцев; перед глазами торчат два корпуса, один чуть повыше, их прозвали «полковник» и «подполковник». Направо — Ржев; издали он кажется нетронутым, но многие дома сожжены, остались только фасады. Немцы живут в блиндажах. Перед самым городом лесок, часть его наша, часть немецкая. Ползут разведчики в пестрых маскхалатах, похожих на картины футуристов. В батальоне капитана Горохова много узбеков; стройные, смуглые, в маскхалатах, они кажутся героями восточных сказок. А не похоже это на сказку, глубокие, темные блиндажи, окопы, где грязь чавкает под ногами; прострелен каждый вершок; день и ночь огонь; железо, очень много железа — подбитые танки, чащи проволоки, шлемы. Земля густо нафарширована осколками снарядов, полусгнившими людьми, минами, частями машин, конскими черепами, калом. На крохотном участке живут и умирают десятки тысяч людей. Иногда слышно, как немцы разговаривают или поют. Когда пролетают «илы», наши жмурятся: как бы не спутали… По ночам «огородник» скидывает на город бомбы, и все, что еще может гореть, горит. Люди говорят о махорке, о связистке Мане, которая переехала в блиндаж капитана, о военторге, о том, что нужно бы пожаловаться в газету — пропадают письма. Потом начинается атака: взять два квартала. Кварталов давно нет, есть только квадраты на карте, мусор, битое стекло, грязь. Нужно продвинуться на сто шагов. Батареи ищут одна другую. Минометы ищут людей; когда минометы на минуту смолкают, слышна пулеметная дробь. Липнет к лицу грязь. Потом рука липнет: кровь. Считают убитых и трофеи. Член Военного Совета проверяет материал к награждению. При коптилке ищут «автоматчиков» — так называют насекомых. Идут длинные споры: когда начнут выдавать сто граммов — в октябре или ноябре? Усач-старшина говорит: «Сегодня, наконец, выспимся»… Полчаса спустя он лежит мертвый возле ППС — одинокий, как будто заблудившийся снаряд разорвался рядом. Величайшее однообразие слов, картин, действий. «Развесил, сейчас начнет»… «Пикирует, паразит»… «Ока, здесь Гвоздика»… «Да не мешайте вы, чорт бы вас взял»… «Дайте обстановку»… «В девятнадцать ноль-ноль, квадрат сорок шесть»… «Сестричка, попить»… А за всем этим ожесточение второго года, ярость, у которой больше нет слов.

Стороннего могли озадачить эти бесплодные попытки овладеть остовами сожженных домов. Генерал Седельников повторял: «Оттянуть силы от Сталинграда». И это знал не только молчаливый генерал, с одутловатым лицом, с жесткими седыми волосами, стриженными бобриком, которому ординарец напрасно приготовлял на ночь узкую детскую кроватку и который засыпал, сидя у стола над картой, одинокий, стареющий человек, без жены, без детей, всю жизнь отдавший армии. Это знал и красавец Мирза Алимов, у которого осталась красавица Эстер в гранатовом саду. Это знали все. Над воронками, над грязью окопов, над проклятыми дорогами, устланными деревьями, по которым ползли грузовики, над «хозяйством» Седельникова, над громом разрывов, над стонами агонизирующих было одно — Сталинград.

Рая больше ни о чем не помнила. Если вспомнить, промахнусь… А нужно обязательно снять пулеметчика — он мешает… Теперь она не думала: «он убил Алю» или «он немец», она думала — «он мешает». Война теперь была в ней.

Рая зашла в блиндаж погреться; до рассвета еще четыре часа, а ночи холодные. Трудно было дышать — от дыхания людей, от мокрой и разогретой одежды. У коптилки сидел лейтенант Милецкий; он поздравил Раю: «С двадцать девятым. Теперь юбилейного — тридцатого…» Милецкий бессмысленно глядел на карту, которую знал до последней черточки, до бывшего здания Промкооперации на углу двух бывших улиц в квадрате сорок девять. А может быть, он просто спал с открытыми глазами. Рая вдруг вспомнила: жив Осип!.. Что, если война кончится, они уцелеют, встретятся?.. Глупо мечтать… Она вынула из сумки письмо, которое вчера написала, к нему она приложила фотографию, вырезанную из армейской газеты. Фотограф заставил ее задрать вверх голову и лихо улыбаться. Вылитый Зайцев… (Зайцев был белобрысым пареньком, запевалой и гармонистом.) Рая поглядела на мелкие буквы письма. Зачем я это написала? Не нужно ему знать, что мама и Аля остались. Он у Сталинграда… И без того тяжело. Она порвала письмо, а на фотографии написала:

«Дорогой мой! Я не могу писать, слишком большое счастье, что ты нашелся. Я тебе скоро напишу, а сейчас посылаю эту фотографию, только не думай, что я такая, это фотограф постарался. А для тебя я все та же — киевская».

6

Рихтер просиял, когда полковник Габлер прислал за ним своего ординарца. Шесть лет тому назад Рихтер построил загородный дом для Габлера; полковник был доволен: «Прекрасное сочетание старонемецкого духа с современным комфортом». После этого Габлер время от времени приглашал к себе архитектора. На прошлой неделе Рихтер письменно поздравил полковника с «рыцарским крестом»; он не рассчитывал, что Габлер в ответ позовет его к себе.

Батальон Рихтера пятый день был на отдыхе. Пора, у всех истрепаны нервы… Говорят, что на юге теперь куда лучше — русские удирают, наши на Кавказе, через несколько дней закончится очищение Сталинграда.