Анатолий Сульянов - Расколотое небо
Услышав свою фамилию, Геннадий от неожиданности вздрогнул. Ему вдруг показалось, что в случившемся виноват и он: не отпусти в тот вечер техника в город, ничего, возможно, и не произошло бы. Он почувствовал на себе осуждающие взгляды десятков людей, и от этих взглядов его бросило в жар. Щеки и уши вспыхнули, высокий открытый лоб покрылся испариной. Дела-а…
Председательствующий подробно перечислил нарушения дисциплины, совершенные Мажугой до последнего проступка, назвал взыскания, наложенные на него за последние годы. Голос его звучал громко и осуждающе. Вспомнил и «утиную охоту».
Мажуга стоял не шевелясь. Какое-то время он держался прямо, но чем больше нарушений перечислял Черный, тем большим грузом они ложились на его плечи.
— Состав суда предлагает перейти к заслушиванию объяснений офицера Мажуги.
Черный посмотрел на техника подчеркнуто официально. Мажуга торопливо и испуганно поднялся.
Он говорил тихо и неразборчиво.
— Погромче! — потребовал Черный.
Мажуга откашлялся, голос его зазвучал отчетливее, хотя говорил он путаясь и сбиваясь. И говорить-то не о чем. Все сказано-пересказано. Сам виноват. Прилипла эта проклятая бутылка, весь свет застила. Отец, мать… Все это верно. С них, может, все и началось: Федька — в магазин, Федька — по маленькой… В училище отучили. И здесь в полку все шло хорошо: звание дали, начальником группы назначили. А потом — эти дружки из поселка. Не устоял. Начались неурядицы на работе, посыпались замечания, выговоры… А остановиться уже не мог — не хватало воли.
Он не оправдывался. Говорил словно не о себе — о постороннем, уныло глядя под ноги. Все уже привыкли к его покаянным речам и знали им цену, но сейчас чувствовали, что это не то, что решается судьба офицера; было трудно, неловко, словно все вместе были в ответе за нелепую, никчемную его жизнь.
Первым выступил Выдрин. За Мажугу Выдрину доставалось особенно часто: даже взыскание от командира полка получил, когда пушки своевременно не пристреляли.
— В наше время в авиации резко возросла роль каждого человека, — сказал Выдрин. — Значит, увеличилась и ответственность каждого за общее дело. А что же получается у Мажуги? За ним смотри да смотри. Скажешь — сделает, не сказал — будет на чехлах сидеть весь день да табак смолить.
Мажуга слушал выступавших офицеров, и вместе с чувством вины у него росла обида. Все говорили только о его проступках, а неужели не было ничего хорошего в его службе? Было, да только никто не замечал. Как не замечали? А звание? А должность? Значит, замечали.
— Есть люди, которым кажется, что они живут сами по себе и коллектив их не касается. — Черный с горечью посмотрел на Мажугу и поправил галстук. — Их не интересуют заботы и дела эскадрильи, трудности коллектива. Они равнодушно смотрят на техников самолетов, у которых часто не хватает времени даже на обед. Они не торопятся, когда надо поехать на склад и привезти исправный агрегат, ждут, что за них это сделает дядя. Речь не только о Мажуге — он у меня давно в печенках сидит, а и о других таких же равнодушных и беспечных. А беспечность в нашей работе — сестра преступления. Мало таких, единицы, и тем не менее они в нашем коллективе есть…
Мажуга почувствовал, как у него стали потными руки, и полез в карман за платком. Ну что ж, давайте топчите до конца, чего уж тут… Говорите что хотите и что хотите делайте, только поскорей бы все кончилось.
Но тут Черный вспомнил, как он, Мажуга, трудился на полевом аэродроме, и Федор поднял голову. Да, было времечко! Один, оставаясь за инженера эскадрильи, с горсткой механиков, готовил машины к вылетам на полигон с боевыми стрельбами. Где там поесть — покурить некогда было. Муромян небось тоже помнит, вместе пахали! О чем это он? А-а, все о том же! Хороших людей сторонишься, связался с пьянчужками… Будто я сам этого не знаю. Знаю, да ничего изменить не могу. Или — не мог?..
К Муромяну Федор относился с уважением. Главным в его жизни была работа, к каждому полету он готовил машину так, будто она шла выполнять самое сложное задание. Все в ней выверит, осмотрит до винтика, пощупает каждый агрегат. Он любит свою работу, а работа любит его — не потому ли так уверенно и спокойно звучит его голос? Ну а ты? Ты любишь свою работу? Конечно, люблю. Да, у меня до черта накладок, промахов, но забери у меня эту работу — и что от меня останется? Как, чем жить?..
Он посмотрел в зал и увидел сосредоточенные лица офицеров. Не презрение — обида была в их взглядах: ты ведь и нас подвел. И Мажуге стало легче — все-таки не сторонятся, не отталкивают, добра желают. Спасибо и за это. А взыскание — уж как решат. Видно, строго накажут, ну да поделом… И эта мысль о товарищах по полку была ему приятна. Все-таки хорошо, что полк такой дружный, что такие в нем люди: беспокойные и добрые.
— Суд удаляется на совещание.
Черный встал, за ним поднялись остальные члены суда, закрыв папки, вышли из зала.
Объявили перерыв. Офицеры дружно двинулись к выходу. Федор продолжал сидеть. Тревога все больше и больше заполняла его. Что решит суд? Только бы не выгнали из армии, только бы не выгнали… Куда тогда? Кто поможет, кто от беды отведет? На гражданке сопьюсь, тут есть присмотр, а там? Надо бросать пьянки, а как? Сам понимал, что водка к добру не приведет. Надо что-то делать… А что? Что с собой сделать?
— И вы подышите свежим воздухом, — услышал Мажуга голос Северина. Встал, вытянулся, затем вновь опустился на скамью. Выходить не хотелось, вообще ничего не хотелось. В постель бы — и заснуть. Проспать часов двадцать, встать бодрым, веселым, словно ничего не было, и — на аэродром, работать. До ломоты в костях, до испарины — работать!
— Встать! Суд идет!
В зале снова установилась напряженная тишина. Приговор суда офицеры слушали стоя.
Федор вскинул глаза на Черного. Он старался стоять ровно, и поначалу ему это удавалось, но когда зазвучал ледяной голос старшего инженера, Мажуга прикусил губу и ссутулился. Ноги не слушались, спину согнуло, лицо стало землисто-серым.
Офицерский товарищеский суд чести постановил возбудить ходатайство о снижении техника Мажуги в воинском звании на одну ступень.
После суда чести Северин, Бут и Васеев долго ходили с Мажугой и говорили о его жизни. Они ждали, что Федор назовет хотя бы одного близкого, товарища, которому можно было бы поручить помочь ему, но друзей у него не оказалось. С тех пор, как он начал частенько выпивать, от него отшатнулись даже те, кто раньше разделял с ним редкие свободные вечера.
— Скучно стало мне жить, — пожаловался Мажуга. — Все дни один на другой похожи. Серые, как облака осенью. Пропал интерес к службе. Невезучий я…
— Насчет «невезучий» вы зря, — заметил Северин. — Да и по поводу счастья… Счастье от самого человека зависит. К сожалению, порой мы не замечаем его. А ведь все просто: блеснул солнечный луч, засмеялся ребенок, получилось какое-то дело, над которым ты долго ломал голову, — и все это счастье. Пусть маленькое, а ведь счастье… — Северин остановился и задумался, припоминая что-то. — В детстве я просыпался и думал: а что интересного сегодня ждет меня? Встреча с любимой учительницей, поход в лес с ребятами, интересная книга. Попробуйте начать с этого. Восстановите душевное равновесие. Кончился день — мысленно переберите его, остановитесь на тех минутах, когда вы испытали радость от выполнения какой-то работы, от интересного разговора с товарищами, от прочитанной книги. Ощутите себя счастливым. Кому-то вы помогли, кому-то сделали хорошее, кто-то помог вам… Без всего этого человеку не прожить.
Мажуга угрюмо молчал. Обычные, давно приевшиеся слова сегодня почему-то задевали за живое. Спросив разрешения, он козырнул и ушел в темноту — хотелось побыть одному.
После ухода Мажуги Северин сказал:
— Трудно с ним. Многое упущено. Плохо, что не было и нет у него друга настоящего.
— «Не добро быти человеку едину», — сказал творец и создал Еву. А у Мажуги и Евы, к сожалению, нет, — горько пошутил Васеев.
— А кто же та, к которой он в город ездит?
— Некто в сером, как говорится, — ответил Бут.
— Побывать у нее надо! Поговорить. Женщина в такой ситуации куда больше нас может сделать. Поручим-ка эту операцию товарищу Буту. Так?
Тот согласно кивнул.
— Ох, братцы, хлебнем мы еще с этим Мажугой горя.
— Встряску он сегодня получил хорошую, — сказал Васеев. — Задумается. Не мальчишка же…
— Не мальчишка. Но одной встряски мало. Ты пригляди за ним, Геннадий. Не дергай, не опекай — пригляди. Не скупись на доброе слово, на внимание, оно ему сейчас всего нужнее. То, что с ним случилось, — и наша общая беда.
— Товарищи, а я знаю человека, который может помочь Федору, — сказал Бут. — Это Муромян. Они ведь все время вместе, и Мажуга с ним вон как считается, хотя и старший по должности. К тому же у Муромяна семья хорошая. Может, он возле них душой отогреется, а?
