Поль Сидиропуло - Костры на башнях
— Что тут придумаешь? — спросил Махар.
— Вот и я хочу у тебя узнать. Одна голова хорошо, а две…
Не дождавшись от Зангиева совета, он предложил:
— Ну-ка, бери камень. Бросай как можно дальше. Чтоб в расселину угодить.
— Собак будем разгонять? — опешил Махар, он не поверил, что Аргуданов предлагает такое серьезно.
— Собак, да еще каких. Псов-рыцарей. Двуногих шакалов, — в сердцах сказал Асхат. — Давай-давай! — Он нагнулся, взял гранату. — Пусть думают, что наши запасы кончились. Ну, чего медлишь? Действуй!
Камни были под рукой, лежали перед ними на бруствере траншеи. Махар схватил один из них, подержал на весу, будто взвешивая, а потом бросил в расселину.
— Смотри-ка, далеко и метко, — одобрил Асхат. — Ну-ка, еще! Не клюют что-то гады. Бросай, чего ждешь?!
— Да ничего это не даст.
— Даст! Бросай!
Зангиев схватил еще один камень и тоже бросил со снайперской точностью. Не дожидаясь команды Аргуданова, бросил третий.
Подождали.
— Ну! Вперед, псы-рыцари! — кричал с ненавистью Асхат. — Чего хвосты поджали!
И вдруг немцы, словно услышав команду Аргуданова, поднялись во весь рост с твердой уверенностью в том, что у советских бойцов кончились боеприпасы.
— Смотри-ка, клюнули! Надо же! — возликовал Махар простодушно, как будто совершил нечто очень важное.
Асхат бросил гранату и, угодив в гущу врагов, с удовлетворением отметил:
— Теперь они не скоро решатся атаковать. — И вытер рукавом бушлата потный лоб.
Время от времени строчил трофейный немецкий пулемет в руках Измаилова. Экономно расходовали боеприпасы и другие бойцы, и тем не менее они были на исходе.
— Продержимся… — стиснул зубы Асхат.
Позже, когда фашисты попытались предпринять еще одну атаку, поднимаясь то тут, то там по два, по три, как бы подгоняя друг друга, бойцы короткими очередями из автоматов останавливали их порыв.
— Смотрите, наши идут на помощь! — послышалось с левого фланга, и взоры всех устремились в ту сторону.
— Наконец-то! — вздохнул Аргуданов с облегчением, словно с этого момента с него снималась ответственность за боевые действия отделения.
За скалами, чуть левее «каланчи», показались наши бойцы. Они были еще далеко, чтобы сию же минуту вступить в бой, но они шли на помощь и одним этим уже вселяли уверенность в подчиненных Аргуданова. Им предстояло продержаться не более двадцати минут. Последние. Самые, может быть, решающие и самые долгие.
Немцы тоже заметили подкрепление и заволновались. Их офицеры сообразили, что нужно во что бы то ни стало занять траншею и башни, самую надежную позицию, пока к противнику не подошла подмога, иначе будет поздно. И они снова пошли в атаку.
— Асхат! Они могут нас обойти. Смотри! — Махар рванулся было вперед, намереваясь выскочить из-за укрытия, но Асхат схватил его за руку.
— Вижу. — Коротко и твердо предупредил: — Никогда не спеши.
И он тут же бросил последнюю гранату в гущу бегущих фашистов. После взрыва и непродолжительной заминки неприятель возобновил атаку. Немцы спешили, их небольшой группе уже удалось осилить подъем на правом фланге и, обойдя стороной траншею, прорваться к сторожевой башне.
— За мно-ой, бойцы-ы! — протяжно прокричал сержант Аргуданов.
И первым выскочил из траншеи. Махар поспешил за ним.
С нарастающим гулом прокатилось за их спиной дружное «ура». Бойцы во главе с Тариэлом Хачури спешили на помощь.
Аргуданов вдруг пошатнулся, будто споткнулся о камень. Но упасть ему не дал Зангиев.
— Асхат, что с тобой? — Он опустился вместе с ним на землю, положил его голову себе на колени. — Ты ранен?
Махар расстегнул бушлат, стал пугливо и торопливо осматривать друга. В двух местах, на груди и чуть ниже, у живота, расплывались пятна крови.
— Асхат! Почему ты молчишь? Асхат! — звал Зангиев с отчаянием.
Лицо Аргуданова было бледным, еще чернее стала его густая борода.
— Махар, — позвал Асхат тихо, шевельнув длинными черными ресницами, приоткрыв глаза. — Держись, братишка.
— Да я что, что ты обо мне… Все уже, немцы драпанули. — Слезы покатились по заросшим щекам Махара. — Ты-то как? Напугал меня… Я думал… Так много хочу сказать тебе…
— Не обижай ее… — Глаза его закатились, голова бессильно завалилась назад.
— Асхат! — отчаянно вскрикнул Зангиев, приподнимая голову командира, чтобы ему легче было дышать, но вдруг понял, что это конец.
Их окружили бойцы из отделения, из тех, кто пришел на помощь.
— Он ранен? — склонился к ним комбат Хачури.
Махар поднял голову.
— Все, товарищ старший лейтенант, нет больше у меня брата. — Он снял с себя шинель, свернул ее, подложил под голову Асхата и, всхлипнув, отчаянно прошептал: — Он меня все время прикрывал. Меня спасал. Меня, понимаете?
Комбат опустил на плечо Зангиева руку, но долго не мог вымолвить ни слова.
Стали подходить и другие бойцы. Как по команде снимали шапки, склоняли головы.
Глава двенадцатая
Промелькнули, как железнодорожные столбы мимо окон вагонов, дни, миновало немногим более полугода с той поры, как Амирхан Татарханов появился здесь, на родной кавказской земле. Каковы обретения? Что в перспективе? Амирхан был потрясен тем, с какой суетливой поспешностью уходят с Кавказа немцы. Как же так?! Уже набирались специалисты для акционерного общества «Немецкая нефть на Кавказе». Амирхан полагал, что со дня на день начнутся разработки ценных стратегических руд в горах — он заранее отправил послание своим покровителям, германским промышленникам-финансистам. Намечался пышный парад войск…
Казалось, судьба Кавказа предрешена, иссякли последние силы у красных частей и они выбросят с минуты на минуту спасительный белый флаг. И вместо этого, однако, оснащенная германская армия, захватившая почти всю Европу, стала по не понятной ему причине отступать. Действия немцев показались Амирхану такими же странными, бессмысленными, как предательские действия казаков, которые в гражданскую войну неожиданно отказались воевать против революции. Неужели немцы ни на что уже не способны? Неужели не найдут в себе сил, чтобы возобновить наступление? Неужели уйдут отсюда, и всем его надеждам и на этот раз не сбыться?
На что же он надеялся там, в далекой и чужой Германии? Где же она, ее непобедимая армия?! А он-то радовался, ликовала душа — у себя он наконец, на Кавказе, в родных и дорогих местах. И не важно, что многое здесь изменилось в последние годы: появились новые улицы, кварталы родного города подчас те узнавались. И люди, на которых Амирхан рассчитывал, оказались совсем не теми, на кого можно было положиться. Все, все становилось противным. Даже эта обрюзглая женщина, некогда стройная, нежная, чуткая, на которой он хотел жениться, опротивела, надоела. Он продолжал приходить к ней, жил с нею, но с каждым разом все неохотнее ложился в постель: она, кажется, теперь никогда не протрезвлялась.
— Ты что, не можешь обойтись без пьянки? — Амирхан указал на бутылку, которая стояла на краю стола. — Может быть, перестанешь?
Саниат посмотрела на него невидящими глазами и ничего не ответила.
— Научил тебя пить на свою голову, — вымолвил он брезгливо и отвернулся. — Противно. Неужели не соображаешь, что с собой делаешь?
Женщина дурашливо усмехнулась, но тут же поникла головой: в случившемся и она виновата. Ведь она сама заставляла себя пить вино. Да, да, заставляла. Ей тяжко, когда она трезвая. И успокаивалась, и слезы легко лила, когда была пьяна. Особенно напивалась, когда должен был прийти Амирхан. Он как-то говорил, что терпеть не может пьяных женщин и никогда не ложится с пьяной в постель. Она учла это и делала ему назло. Пусть не ложится. И ей приходится делать над собой мучительные усилия, чтобы лечь с ним в постель.
Но ведь она его любила. Да когда это было, сколько воды утекло в Тереке! Все давным-давно внутри перегорело. Пусть уходит. Плакать она не будет.
— Что усмехаешься? Находит на тебя, что ли?! — наливался Амирхан злобой — глаза покраснели, выкатились, как у распаленного быка.
— Может и находит, мне все равно. — Она пожала плечами с равнодушной беспечностью: ей доставляло удовольствие, когда он сердился, выходил из себя.
Она была уверена, что Татарханов не уйдет ни при каких обстоятельствах и бить ее не будет. Бить женщину, говорил он, — значит пачкать свои руки. Он будет сердиться, шуметь, а пальцем не тронет. А потом ляжет рядом и будет некоторое время напряженно лежать, ее не трогая, не приставая, пока не успокоится. Вообще-то он — бесчувственный зверь. Он никогда, кажется, не был с нею ласковым, и всегда она ложилась с ним в постель из страха. И не сопротивлялась, чтобы он не сделал ей больно. Привыкла покоряться, как все глупые восточные женщины, и никак не могла подавить в себе отвратительную животную покорность.
