Эммануил Казакевич - Весна на Одере
Теперь он сидел, бледный, тихий, с крупными каплями пота на широкой, изрезанном морщинами лбу, усталый и счастливый.
Он спросил у Плотникова, как идет наступление советских войск севернее Берлина. Этот вопрос особенно интересовал его потому, что в лагере Равенсбрюк находились жена и дочь убитого фашистами вождя германской компартии Эрнста Тельмана.
Лубенцов, глядя на всех этих изможденных, исхудалых людей — немецких антифашистов, — был счастлив от одного того, что они существовали. Существовали, боролись, их не сломила охранка Гиммлера, не опьянил националистический угар, не обескуражили победы фашистской армии.
Плотников поднял наполненный вином стакан и произнес тост:
— За Германию! Выпьем, товарищи, за ту Германию, которую представляете вы.
Франц Эвальд порывисто встал с места и сказал:
— За наших освободителей! За Советский Союз! За товарища Сталина!
XVIII
На магистрали «Ост-Вест» — важнейшей артерии, связывающей Берлин с Западом, — шел ожесточенный бой. Противник, укрепившись в кирпичных казармах, среди каменных львов и чугунных орлов военного городка Лагер-Дебериц, яростно сопротивлялся.
Покинув политотдел, Лубенцов с Оганесяном поспешили к комдиву, который руководил боем с невысокого холма северней Деберица. В стереотрубу хорошо видна была эта магистраль — широкое асфальтированное шоссе, по обе стороны которого почти вплотную один к другому тянулись небольшие, густо населенные города.
В полночь полки ворвались в Лагер-Дебериц.
Оттуда позвонил Мещерский.
— Противник бежит, — сообщил он. — Есть пленный.
Этого пленного Митрохин «сгреб» в кювете. Вскоре его доставили к гвардии майору. Привел «языка» сам Митрохин, лицо которого было сильно расцарапано: «язык» отчаянно отбивался и при этом плакал.
Митрохин смущенно покашливал. Ему было немножко стыдно. Дело в том, что пленный оказался всего-навсего шестнадцатилетним мальчишкой. Глядя на него, солдаты громко хохотали.
Засмеялся и Лубенцов. Действительно, «язык» имел комический вид. Солдатский мундир висел на нем, как на чучеле, почти достигая колен. Непомерной величины сапоги и огромная пилотка, все время падавшая на глаза, довершали картину.
«Малыш», как его прозвали разведчики, показал, что на днях берлинскую организацию «Гитлерюгенд» собрали на спортивном стадионе в Берлинском лесу. Здесь выступил «рейхсюгендфюрер» Аксман, охрипший однорукий человек. Он сказал, что перед ними поставлена задача держать оборону на западных окраинах Берлина в связи с тем, что русские прорвались туда.
Ребят вооружили там же, на стадионе, облачили в солдатскую одежду и частично переправили в Шпандау и Пихельсдорф через Хавель. А сегодня утром два батальона на машинах были брошены сюда, под Лагер-Дебериц.
В то время как Лубенцов разговаривал с «малышом», к ним внезапно подошел старшина Воронин и, вперив в лицо «малыша» свои острые глазки, протянул руку и разгладил многочисленные складки на левой стороне груди «малыша». Лубенцов с удивлением увидел среди этих складок новенький железный крест.
«Малыш» вспыхнул и с опаской поглядел на гвардии майора.
Митрохин приосанился — пленный оказался не таким уж замухрышкой, и стыдиться его не приходилось.
Лубенцов улыбнулся.
— За что получил? — спросил он.
«Малыш» сказал, что железный крест получен им три дня назад за то, что он из фаустпатрона подбил советский танк на восточной окраине Берлина.
— Ах ты, сукин ты сын! — покачал головой Лубенцов и спросил растерявшегося «малыша», кто вручал ему железный крест. Услышав ответ, Лубенцов еще больше удивился. «Малыш», заикаясь и дрожа, сказал, что крест ему вручил фюрер.
— Какой фюрер? — спросил Лубенцов.
— Гитлер, — еле слышно произнес «малыш».
И он рассказал о том, как после того боя, где ему неожиданно удалось фаустпатроном подбить русский танк, его внезапно вызвали в штаб батальона, посадили на машину и повезли через забитые обломками зданий берлинские улицы в центр города. Сам он живет в Вильмерсдорфе, а в центре Берлина уже давно не был. Там все разрушено, и ночью страшно там ходить. Не успел он опомниться, как очутился вместе с какими-то людьми перед входом в рейхсканцелярию. Он спустился вниз в сопровождении эсэсовцев, и по длинным коридорам, переполненным эсэсовцами, его привели в какую-то комнату. В той комнате стоял генерал, потом дверь открылась и вошел сам Гитлер. Гитлер пробормотал что-то невнятное — по крайней мере «малыш» ничего не понял из того, что произнес фюрер, — потом он нацепил «малышу» на мундир этот железный крест. «Малыш» не помнил никаких особых подробностей; он заметил только одно, что руки фюрера, когда он цеплял крест, дрожали. Потом эсэсовцы вывели «малыша» в коридор и на обратном пути все торопили его:
— Скорей, скорей! Не задерживайся!
Он вышел из подвала на Фоссштрассе, но машины, которая привезла его, там не было, и вообще никого не было, потому что русские бомбили город и «малышу» пришлось пойти пешком обратно в свой батальон через весь Берлин.
Гвардии майор с усмешкой глядел на этого маленького испуганного человечка, который три дня назад видел своими глазами Гитлера.
Значит, прошли те времена, когда начальник разведки дивизии при допросе пленных выпытывал данные о местопребывании какого-нибудь немецкого штаба батальона или полка. Теперь дело идет о генеральном штабе германской армии, о главной квартире Гитлера, о Гитлере самом.
XIX
Местопребыванием Гитлера интересовался не один гвардии майор Лубенцов, а весь мир. Пожалуй, даже где-нибудь в горных деревушках Эфиопии люди и то задавали себе этот вопрос: куда удрал и где находится Гитлер?
Советским солдатам в дни берлинского сражения трудно было представить себе, что в каких-нибудь двух-трех километрах находится Адольф Гитлер собственной персоной, тот самый человек, именем которого все матери мира пугали детей, весь облик которого — нависший над лбом знаменитый начес, острый носик, подглазные мешки, сутулая спина — вызывал острую ненависть и безмерное омерзение всего мира.
А Гитлер действительно находился в Берлине, в бомбоубежище под зданием новой рейхсканцелярии.
Это огромное, массивное здание, построенное в стиле «третьей империи», громоздком и уродливо-монументальном, занимает целый квартал от Вильгельмплатц, вдоль всей Фоссштрассе до Герман-Герингштрассе.
В то самое время, когда советские армии брали Берлин, в бомбоубежище Гитлера разыгрывалась уродливая и смехотворная трагедия, если можно назвать трагедией агонию разбойничьей шайки, о которой не скажешь даже: «Она потерпела поражение», — а скажешь: «Она засыпалась».
А в том, что она «засыпалась», уже были уверены почти все. Кто только мог, убежал из столицы. Еще в начале апреля исчез Риббентроп. Гиммлер под предлогом необходимости поправить дела на западе отправился туда, поближе к гробу своего мистического «предшественника» Генриха Птицелова. Правда, он хоть попытался через своего врача Гебгардта побудить Гитлера покинуть Берлин. Геринг просто убежал и вовсе не давал о себе знать.
Эрих Кох, благополучно выбравшись из Восточной Пруссии, прибыл в Берлин, явился к фюреру, но, разнюхав, что дела обстоят из рук вон плохо, пропал неизвестно куда. О нем, правда, и не вспоминали, — в конце концов это была мелкая сошка. Никто не вспоминал и об отбывшем на запад Роберте Лее и о министре восточных территорий Альфреде Розенберге, не пожелавшем дождаться встречи с подопечными его ведомству жителями Востока. Генералы верховного командования Кейтель и Иодль, а также гросс-адмирал Дениц уехали из Берлина по приказу Гитлера, чтобы собрать силы для спасения столицы.
С Гитлером остались только двое из вожаков государства: Геббельс и Борман. Они еще надеялись на возможность остановить русских под Берлином, а Геббельсом овладело фаталистическое равнодушие, пришедшее на смену животному страху. Он приготовил ампулы с ядом для себя и своей семьи и целыми часами просиживал в подвале, поминутно вздрагивая, как кролик.
Что касается самого Гитлера, то он метался, как затравленный.
В итоге двенадцати лет почти сплошных удач, головокружительных и в начале ему самому непонятных успехов им овладела мания величия. Он вполне уверовал в собственную гениальность и непогрешимость.
Одолеваемый мистической верой в свое всемогущество, он почти до последнего мгновения надеялся на то, что случится нечто такое, что должно сразу изменить положение вещей в его пользу.
Эта маниакальность в какой-то степени гипнотически действовала и на окружающих его отборных эсэсовцев и нацистов, приученных в течение двух десятков лет беспрекословно повиноваться ему. При всей безвыходности положения — впрочем, всей безвыходности они не знали — они иногда и сами заражались его бессмысленной надеждой на что-то сверхъестественное.
