Илья Вергасов - Крымские тетради
Деревня Шуры прорезана дорогой, тут немцы, немцы. А все же ночами в окошко сельской учительницы кто-то осторожно постукивает — Иван Иванович явился на очередную связь. Ни одна собака на него не залает, ни один полицай не перережет его тропу. Он знает такие ходы и выходы, что пройдет сквозь игольное ушко, а не только через немецкую охрану.
Председатель Бия-Сальского Совета гость в родной деревне довольно частый. Видать, достойно представлял Советскую власть: все село знало о его партизанстве и не менее полсела о том, что Сидельников появляется под родной крышей. Знали, но не выдавали, берегли, даже некоторые полицаи берегли — на всякий случай.
Николай Спаи — высокий черноусый партизан — пробил дорогу в Лаки родное село.
Вся эта связь питала отряд, как кровеносные сосуды питают человеческое тело до кончиков пальцев.
Потрясающая новость! Принес ее Иван Суполкин.
В Шурах появились немцы, битые под Севастополем. Усталые солдаты, разозленные офицеры, разбитые машины, орудия. Хотят отдохнуть, раны зализать, пополниться, а потом снова на Севастополь.
Македонский дотошно расспрашивает разведчика, сколько немцев, где они точно расположены, как с охраной…
Командир как спринтер на старте — сжатая пружина.
Я начинаю догадываться… Но возможно ли это?
Македонский бабахнул кулаком по импровизированному столику из пустых канистр:
— Баста! Ночью ворвемся!
Он горячо и уверенно доказывал, почему можно смело идти на ночной удар.
Командир убеждать умел. И не только меня, но и комиссара, который в успех удара верил, но боялся за его последствия. И я боялся.
Македонский отобрал добровольцев — тридцать партизан.
Мы — я и Черный — поднялись на Коушанский хребет и ждали. Время, казалось, остановилось, куда легче было бы шагать в цепи Македонского, чем пережидать эти тревожные минуты. Я позже убедился: в строю и в бою легче, нет времени на размышления, исчезает оно, как ненужный довесок.
Легко вел ударную группу Михаил Македонский. Без шума, благополучно миновали засады и секреты, вышли огородами на школьный двор, где чернели остовы машин.
Без передышки бросились на ничего не подозревавших немцев.
Страшен внезапный удар. Фашисты ошалело метались по улицам, падали под автоматными очередями. Горели машины.
Как появились, так и ушли — молниеносно. Потеряв двух партизан убитыми и унося двух раненых, никем не преследуемый отряд утром был с нами рядом.
Македонский поднял лагерь и за час перебросил его подальше от лесничества «Славич». Вовремя сделал: на рассвете танки ворвались в лес и секли пулеметами дороги и тропы.
Михаил Андреевич начал кочующую жизнь: окружив себя разведкой, быстро менял позиции и ни разу не подставил партизан под пули карателей.
Это была и моя первая школа маневра. Я еще одно понял: нет безвыходных положений.
Неделю Большой лес глотал свинец, но потом каратели поняли: воду в решете не удержишь.
Отряд живет, только в партизанском котле не густо. Конина прочно входит в быт.
Уходил я в сложном состоянии. Я своими глазами видел партизанскую тактику, в то же время думал: как же овладеть ею и мне, и всем нам?
7Битва на дорогах и в лесных урочищах продолжалась. Она давала опыт обеим сторонам: мы учились бить фашистов, а они — нас преследовать.
Какие бы силы ни противоборствовали, стрелка компаса все же склоняется к магнитному полюсу Земли.
Мы голодны и холодны, а крыша над нами — звездное морозное небо.
И все-таки мы диктовали правила движения на крымских дорогах: заставляли держать для их охраны войска, двигаться по ним не круглые сутки, как этого хотелось врагу, а только днем, солдат — писать слезливые письма в Германию, офицеров — заполнять дневники записями: «Снова партизаны! И снова нет покойного тыла, и снова отсутствие уверенности. Грустная жизнь…»
Если из нашего штабного шалашика смотреть прямо на север — взгляд упрется в каменную спину Басман-горы.
Гола и крута эта спина, почти безжизненна. Разве нетребовательная сосенка зацепится за иной уступчик, да и то с оглядкой.
Зато за Басман-горой жизнь щедро стелется по лощинам, вымахивает к небу двадцатисаженными соснами, шуршит в травах чаиров. Там Большой лес, окруженный селами, изрезанный дорогами.
И там Бахчисарайский отряд.
Белка и в колесе за сутки проскакивает десятки километроц. Сколько пройдено дорог бахчисарайцами в этом Большом лесу! Не измеришь!
Ни один отряд не принес врагу столько тревог, беспокойства, наконец, жертв…
И что только не предпринято, чтобы и духу этого отряда не осталось!..
Все было: и экспедиции, и посулы, и террор…
Но за Басман-горой живет и живет отряд, и никто не в силах остановить эту жизнь. И снова злобный террор.
Идет в горы черная весть, несет ее партизанка Дуся — повариха и разведчица. Это такой груз, что может придавить намертво.
Убита, зверски уничтожена вся многочисленная семья и вся родня комиссара Василия Черного.
Их всех собрали в кузов серого немецкого грузовика с вонючим мотором, повезли в лес, в наш Большой лес.
На первом перекрестке вывели из машины жену комиссара — молодую, черноглазую.
— Где твой муж — комиссар Черный?
— Мама! Мамочка, прости меня за все!
— Стой!
Палач ударил ее прикладом и снова втолкнул в машину.
Еще перекресток. Теперь волокут седую мать с остановившимися глазами, ставят ее лицом к югу.
— Где твой сын — комиссар Черный?
— Дети мои…
Выстрел в затылок, и маленькое тело крестьянки уткнулось в дорожный кювет.
— Мама!
Их все возят и возят на большой машине, и на каждом перекрестке остается труп.
Шумят крыльями черные грифы.
И последней выводят уже не черноглазую и красивую жену, а старуху с сожжённым сердцем.
— Где твой муж — комиссар Черный?
Выстрел!
…Медленно плывут над горами сбитые в черноту тучи. Над Большим лесом устрашающая тишина.
Плащ, вздувшийся от горного ливня, что шел день, ночь и снова день.
И из глубины капюшона смотрят неживые глаза. И ходит человек с утра до вечера и с вечера до утра по тропе, начисто разбитой его ногами.
Страшно смотреть в его глаза — куда страшнее, чем лежать в десяти метрах от дороги, по которой шагает взвод палачей.
Василий Черный, наш Василий Ильич. Сердце свое одень в панцирь…
Живет и страдает, борется и побеждает за Басман-горой партизанский отряд Македонского и Черного.
Отряд без предателей, дезертиров…
Скрр… иип! Скрр… иип!
Ну и морозище!
Двухсотлетний дуб треснул на глазах, и кора его ощерилась от кроны до земли.
Ударишь топором по сухому грабу — полено на шесть частей.
Морозище!
На спине Басман-горы ледяные навесы.
Я и Семенов, связной, долбим лунку на ледяной Донге. Мороз на лету хватанул бегущую горную реку, скрутил ее в жгут и уложил на днище.
Градусов под тридцать — не меньше!
Небо и то взлохматилось.
У Семенова в глазах голодная тоска. Уже о девочках своих ни слова — а то не было дня, чтобы фотографии в нос не совал, — одни лишь по-волчьи голодные глаза.
Семенов! Разбитной алупкииский шофер…
Вчера у нас неладно с тобой вышло. Но сам виноват, сам…
И я человек, а ты придешь в штаб, станешь у порога и смотришь мне в глаза. И во взгляде твоем такая тоска, что мне в горло кусок не лезет. И я отдаю его… тебе.
Раз отдал, другой, третий… А сам… Ты же знаешь, что лишнего не беру. Или не знаешь, а?
И вчера отдал ему последний кусок конины.
Но накричал:
— Ты на меня так больше не смотри…
Ушел ты в комендантский шалаш, а мне от жалости муторно стало.
Двигай же руками, Петро! Смотри, как хорошо колется граб! Мороз — он и помощник.
Тяп! Тяп!.. Эх ты…
Почему я не мерзну?
Семенов смотрит на мои трофейные ботинки на номер меньше и наконец решается поднять на меня глаза:
— Могу мехом обшить, а? У меня трофейная сумка…
— Обойдемся, Петро!
Полено граба сразу на шесть частей…
— Эй, товарищ начальник! Идут!
Их трое, нет… И четвертый, но этого четвертого ведут на веревке…
Кто бы это мог быть? Никак бахчисарайцы? Точно! Македонский, Иван Иванович, Горский, а за ним… кто-то высокий в немецкой шинели, руки связаны.
— Михаил Андреевич! Кого ведешь?
— Фашиста! Шут его знает, не то офицер, не то начальник какой.
Подойдя, Македонский улыбнулся и крепко пожал мне руку.
Давненько я не видал Михаила Андреевича. Он почти не изменился коренастый, смуглый. Шапка сдвинута набок, на груди автомат. Большая пухлая рука привычно лежит на цевье автомата. Быстро слился с партизанской жизнью бухгалтер Македонский!
Я подумал: да, сама природа создала его не для сидения за столом.
