Тени Донбасса. Маленькие истории большой войны - Олег Юрьевич Рой
Ничто не бывает вечным. Позиции бандитов, конечно же, скоро стали известны командованию освободительной армии. В один прекрасный день высокоточный снаряд «Краснополь» с ювелирной точностью накрыл бандеровскую гаубицу, не повредив ничего вокруг. В тот же день, во время вечерней службы, за отцом Владимиром пришли. Он тогда вздохнул с облегчением: больше всего батюшка боялся, что за ним придут на утренней службе и осквернят Святые Дары.
Благословив дьякона закончить службу, отец Владимир протянул руки, на которых защёлкнулись наручники. Среди тех, кто пришёл за ним, были его прихожане — те, кто между Богом и нацизмом выбрал нацизм. Всю дорогу до своего узилища отец Владимир молился за них: «Прости им, Боже, ибо не ведают, что творят!»
Куда деться от этих воспоминаний? Рука привычно заносит епитрахиль, вторая осеняет кающегося крестным знамением, а перед глазами всё то же…
Его бросили в подвал Дома культуры, занятого эсбэушниками. Подвал был низким — не разогнуться в полный рост, тем более отцу Владимиру, грязным, а главное — влажным: воды, точнее, какой-то дурно пахнущей жидкости, было по щиколотку. Заключённые — а кроме отца Владимира в подвале было ещё несколько человек, посаженных за «пророссийские взгляды», — жили, забравшись на грязные трубы. На трубах ели, на трубах спали. В качестве отхожего места использовали находившийся в выгородке бетонный колодец со скользкими краями.
И это было ещё не самое страшное. Как и кормёжка. Заключённых кормили мало и нерегулярно. В основном давали хлеб, иногда — какую-то жуткую, подгоревшую кашу. Ещё хуже было с водой — её выдавали изредка, по кружке на человека в день. С жаждой боролись, собирая со стен и низкого потолка испарину. Она пахла подвалом, и организм поначалу отказывался принимать её.
Но человек привыкает ко всему. Даже к пыткам.
Пытать начали под конец. Сначала увещевали:
— Мы вас немедленно выпустим, мы восстановим вас в сане и даже поможем отремонтировать церковь…
— А что с церковью? — Сердце болезненно сжалось.
Нацист отводит глаза.
— Ну… был бой…
Что такое «был бой», отец Владимир узнает намного позже, когда в уже освобождённом городе вновь войдёт в ограду храма. Нацисты стреляли от церкви из «града», реактивные снаряды сильно повредили крышу, выбили окна, снесли главки. А потом, когда город освобождали, во дворе разорвалось несколько мин. Осколки залетели в храм, изранили фрески на стенах, пробили оба запястья большого заалтарного образа Одигитрии, словно у Матери на руках появились раны Сына…
— Чего вы хотите от меня? Я не солдат, я не воюю с вами. Я молюсь Богу.
— Вы — участник антиукраинской группы! Если вы просто молитесь Богу — какая разница, в каком патриархате? Переходите в ПЦУ, заявите о том, что не согласны с патриархом, благословляющим войну.
— Патриарх не благословляет войну. Он молится за мир. А я не могу перейти к тем, кто является раскольниками. Если бы вам предложили перейти, скажем, в российскую армию?
Нацист воровато оглядывается и тихо шепчет:
— Да хоть сейчас. Но свои мочканут. Так что приходится тянуть волыну, чтоб её…
Потом он куда-то пропал. Пришли другие — с чёрными лицами, хотя и с белой кожей. Они говорили только по-украински, притом с каким-то странным акцентом. Они начали пытать и расстреливать.
Его били — руками, ногами, обрезком трубы, цепью от велосипеда. Ему плоскогубцами выдернули ногти на ногах и несколько зубов. Левую ногу зажимали в тиски и выкручивали. А однажды «хорунжий Ондрейко» выколол ему глаз и собирался выколоть второй, да его остановил его командир. Отвёл в сторону и что-то долго говорил, не обращая внимания на истекающего кровью отца Владимира.
Пришлые бандеровцы жили прямо в Доме культуры — жили семьями, с женами и детьми. Это было похоже на жуткую пародию на цыганский табор — нары вдоль стен, бельё на верёвках, женщины и чумазые дети, сгрудившиеся у буржуек, на которых варили еду… и рядом кого-то пытают, человек кричит, но на него никто не обращает внимания…
С наступлением холодов в подвале стало ужасно холодно. Там постоянно умирали — кто-то замерзал, кто-то от пыток, от истощения. Отец Владимир служил за них заупокойную — как могу, поскольку у него даже нательный крест отобрали, а если успевал — то причащал, водой и хлебным мякишем, который носил с собой. Он даже служил службы — по памяти, и вскоре все заключённые подвала стали его паствой. Службы служили тихо, чтобы не привлекать внимания охраны.
Однажды, готовя Святые Дары перед нацарапанным на побелке крестом — его единственной иконой, отец Владимир увидел, что справа от него кто-то стоит. Лица мужчины он не рассмотрел, видел только силуэт, окутанный сиянием. Намного позже батюшка понял, что вообще не мог ничего видеть — человек стоял со стороны выколотого глаза.
…Он стоял тихо, а потом осторожно коснулся плеча и сказал:
— Не бойся, доколе повергну врагов твоих у ног твоих.
— Кто Ты? — спросил отец Владимир шёпотом.
— У тебя в кружке Моя плоть и кровь, — ответил незнакомец — и исчез.
В то утро их вывели на расстрел. Так им сказали. Заключённые недоумевали — зачем тратить на них пули? Несколько человек бандеровцы просто повесили, а теперь расстрел.
Им надели на головы мешки, погрузили в машину и повезли. Затем машина остановилась. Заключённые сидели тихо и услышали, как вдалеке кто-то переговаривается:
— Как договорились? Мы вам их оставляем, а вы нас выпускаете?
— Оружие сложите и валите, куда глаза глядят.
Какое-то время что-то происходило, но что — ни отец Владимир, ни его собратья по несчастью не знали. Потом скрипнул борт кузова, затем отца Владимира кто-то подхватил на руки — могучий священник исхудал до сорока пяти килограммов! — отнёс и заботливо уложил на что-то мягкое. Мешок с головы сняли, и батюшка понял, что находится в санитарной машине. А рядом были солдаты с буквой Z на шевронах… свои!
В госпитале отца Владимира спросили, нуждается ли он в помощи психолога.
— Я нуждаюсь в том, чтобы служить литургию, — ответил тот, хотя израненное тело, оказавшись в полном покое, поведало ему всё, что с ним сделали за это время, — болело всё, что только могло болеть. — У вас есть здесь храм?
— Конечно, — ответил врач. — Но вам пока рано служить. Поправляйтесь, набирайтесь
