Павел Кочегин - Человек-огонь

На другой стене — часы различных форм со звоном и кукушками, с петухами и колокольчиками.

Чего только нет в мастерской Фомича! Действительно, мастер — золотые руки!

— Пришел к тебе, Фомич, в праву ногу падать, — проговорил Николай.

— Падай в обе, — шуткой ответил тот. — Чего тебе?

— Библиотечка у меня своя собирается. Люблю читать.

— Хорошее дело.

— И надумал я на каждой книге штампики поставить: где купил, когда, свою фамилию. Буквочки мне надо. Маленькую, ручную типографию.

— Что книги печатают?

— Да. Только хотелось бы с секретом, пусть люди думают, что это еще одна книжка на полке стоит. Ну вот хотя бы как эта, — и Николай, развернув бумагу, положил перед мастером библию в деревянном переплете с застежками.

— Дело не хитрое, смастерю. Через две недели приходи.

Фомич сдержал слово. На деревянной обложке под кожей образ Иисуса Христа из металлических пластин, а по краям парят ангелы. Корешок весь в бугристых узорах. Надо знать, какую из множества головок нажать, чтобы открыть застежку. Откинешь обложку, а там разрисован титульный лист, и на двадцати страницах божественное писание. Чтобы открыть заднюю обложку надо тоже знать секрет. А там и шрифт, и все, что к нему положено для печатанья. «Вот бы такой мастер пригодился революционерам», — подумал юноша и, чтобы доказать старшим товарищам, на что он способен, решил сагитировать старика.

В благодарность Николай подарил Фомичу томик сочинений Максима Горького. Вручив подарок, он направился к выходу.

— Эй, парень, вернись! Ты что-то не то мне дал. За книжку премного благодарен, а листок возьми. Что надо смастерить — пожалуйста, а этим делом заниматься — нет: я тебя не видел, и ты меня не знаешь. Ступай с богом.

— А я думал, что вам, мастеровому человеку, будет интересно, — растерялся Николай.

— Истинно мастеровой. Мое дело мастерить, а не царей свергать. Насвергались — хватит: в Питере свергали, в Москве свергали, а что из этого вышло? Свергальщиков-то всех на веревочку да в Сибирь. Эвон их сколько везде нагнали.

— Ну, ладно, Фомич. Спасибо за работу.

— Не обессудь.

Юноша шел от Фомича расстроенный. Выдаст или нет? Что скажут Друговы, Искрин? Ведь без их ведома он вручил Фомичу листовку.

Показав Друговым книгу-типографию, Николай рассказал о необдуманном поступке.

Яков Максимович опустил вниз глаза, пощипал остренький кончик бородки. Владимир Яковлевич, обронив: «М-да!», почесал затылок. Установилось неловкое молчание. Николай ждал разноса.

— Повтори-ка, что он ответил? — попросил Яков Максимович.

Юноша повторил из слова в слово.

— Ну, если Фомич сказал, что ни ты его, ни он тебя не знает, надо полагать, что он никому не сообщит, — заключил Владимир Яковлевич.

— Мне так же думается, — согласился Яков Максимович, — все же надо принять меры предосторожности. Типографию на квартире держать опасно. О месте ее хранения придется Николаю подумать. Если же и попадется она в руки полиции, отвечай так, как говорил Фомичу, когда заказывал. Больше ты ничего не знаешь. Такая самодеятельность может привести к провалу. Ты это понял? А печатать лучше не в Куртамыше.

Николай сказался больным, отпросился у хозяина и уехал в Казачий Кочердык. Уже начался покос, и все старшие были на лугах. Дома только бабушка с маленькими ребятишками.

Николай пил парное и кипяченое молоко, бабушкины травяные навары. А вечером уходил в баню и печатал листовки.

В воскресенье вместе с Ахметом и Сашей поехали на луга. Николай рассказывал о жизни Куртамыша, за что в это захолустье сосланы правительством хорошие люди.

— Правду говорить — плохой будешь. Ай-ай-ай! — горячо отзывался Ахмет.

— Учиться тебе надо, Ахмет, — посоветовал Николай.

— Как учиться? Большой я. Школа мусульманской нет. Книга татарской нет. Как учиться?

— Учись русской грамоте. Саша поможет, а я букварь и арифметику пришлю, тетради, карандаши.

— Спасибо, Коля. Больна хорошо учиться.

Александр согласно кивнул головой.

Привал сделали на берегу Тобола, у горы Пика.

Разожгли костер, на треноге повесили над огнем котелок с водой.

Вспомнили детство, дядю Андрея.

— Я слышал, что он погиб при побеге из тюрьмы, — сообщил Николай.

— Вот какой человек был, ничего не боялся, — с грустью проговорил Александр. — А ведь его выдал Венька Полубаринов.

— Ты откуда знаешь?

— Сам Венька проболтался. «Вашего, — говорит, — богомаза на каторгу, а мне тятенька новую шинель сшил, как у генерала!»

— Иуда проклятый! — вскричал Николай. — Я бы за дядю Андрея жизнь отдал. А ты, Ахмет?

— Я отдала бы, как не отдать за хорошего человека.

— А если тебя будут пытать, гвозди будут под ногти забивать, чтобы узнать, кто тебя вовлек в борьбу с царем, ты сказал бы?

— Ахмет умеет молчать.

— А ты? — Николай посмотрел в глаза Александра.

— Я не выдержал бы гвоздей под ногтями. Тут занозишь и то боль страшная. А гвозди!.. Я орал бы, но никого не выдал.

— Верю, друзья!

Николай осмотрелся, вынул из внутреннего кармана пиджака листовку. Развернул.

— Слушайте. «Товарищи! Силой ваших рук создаются все богатства на земле; вашим трудом питаются все от царя до нищего; ваша кровь — цемент, которым связаны покой и счастье всех людей, и вы, давая всем все, — сами не имеете почти ничего».

— Совсем ничего не имеем. Рука один, — вставил Нуриев.

— Не перебивай, Ахмет. Читай, Коля.

— «Вы строите дворцы, где свободно и богато живут ваши владыки, и тюрьмы, где гниют ваши друзья; вы делаете оружие, которым убивают вас, когда вы выходите из душных стен заводов и мастерских на улицы города, чтобы требовать человеческих прав».

— Верна писал! — не выдержал Ахмет. — Моя масло делай, все кушал. Ахмет не кушал. Деньга нет.

— Каждую осень мы за гроши продаем самую хорошую пшеницу, а едим что придется. С долгами надо расплатиться, одеться, обуться. Весной берем семена втридорога. Никак не можем из нужды выкарабкаться, — с волнением проговорил Саша. — А что делать?

— Вот что, — и Николай продолжал: «Товарищи рабочие и крестьяне! Кто бы вы ни были — русские, татары, казахи, башкиры, стройтесь в единую колонну, готовьтесь к решительному штурму. Довольно терпеть тиранов и палачей! Долой кровавого царя и всю его свору! Да здравствует братский союз и свобода!»

Минуту стояла тишина. Первым ее нарушил Александр:

— Надо всем казакам знать, что тут написано.

— Надо, — подхватил Николай. — Руками казаков задушена революция. И пусть они знают, кого они защищали и кого убивали в прошлом году. Оставляю тебе листовку.

— Зачем одна! Ахмет тоже надо: будем память учить, говорить. Прятать будем.

Николай выполнил просьбу друга.

— А если найдут, что скажете? Где взяли?!

— Ездил в станицу, подобрал бумажку на базаре, тятеньке на цигарки.

— Почему сразу не отдал атаману?

— У атамана хорошая бумага есть, а тятеньке и эта ладно.

— А ты где взял?

— Куртамыш масло возил. Ехал домой, карман лежит. Кто клал не знал, как попал — не знал.

Николай захохотал; просмеявшись, протер от слез глаза, проговорил:

— Ладно придумали. Молодцы. Ну вот что. Вы взрослые и понимаете насколько опасно хранить эти бумажки и говорить о них. Но надо, надо.

В это лето Николай Томин впервые самостоятельно исполнял обязанности ярмарочного приказчика. Хозяину привозил большие барыши, а друзьям оставлял книги и листовки.

«Когда закончили торговлю, я пошел к И. П., передал ему квитанции», — записал в дневнике Николай и улыбнулся. Квитанциями они называли прокламации и листовки.

«Суббота, 22 июля. В пять часов мы с Осипом выехали к нам в Кочердык. Повидался с приезжими товарищами. Вечер провел у друзей, читали. Думаю, что Ваня Головачов, Паша Копылов, Сеня Драпишников, Ваня Дудин, Миша Григорьев не будут палачами народа. Оставил товарищам газеты, несколько книжек».

Летним вечером подводы остановились на берегу Тобола, у водяной мельницы. За плотиной видны крыши домов большого старинного села. Пока возчики распрягали коней, Николай решил прогуляться. Он пошел берегом реки к лесу. Только спустился в лощину, как увидел Скворцова в крестьянской одежде, с прутиком в руке.

— Вот так встреча! — хитро улыбаясь, воскликнул Петр Семенович. — Посидим у бережка — умаялся. Сегодня весь день с людьми.

Разожгли маленький костер. Пламя причудливо отражается в реке. Тихо и плавно двигается по воде луна, цепляясь одним рогом за верхушки отражавшихся в глубине реки тополей.

— Все хочу спросить вас, дядя Ан… — Николай прикусил язык, — Петр Семенович.

— О чем?

— Казак я нежеребьевый, один кормилец в семье. От военной службы в регулярной армии освобожден. Однако на будущий год мне на военные учения. Палача из меня собираются готовить. Посоветуйте, как от военной службы отделаться.