Николай Кожевников - Гибель дракона
— На отца озлобился? — тихо спросил он, бессильно откинувшись в кресле. — На отца? Уж лучше убей сразу, чем будешь добивать каждый день понемногу. Это мне поделом... Страдал, воспитывал. Ну, убивай, дурак!
Судорожно сглотнув горький комок слез, сын отвернулся. Отец! Ничем не вытравить из памяти колючие, пахнувшие табачным дымом усы отца, нежно щекочущие шею. Помнит Михаил и добрые, сильные руки, подбрасывавшие его до потолка, так что сердце замирало от восторга, дыхание останавливалось от сладкого страха... Когда-то в отце заключался весь его мир. Отец был всем хорошим, всем радостным. Видеть отца — купаться в счастье...
Но жизнь познал Миша не из отцовских ласковых рук. Дедушка Федор ввел его в жизнь рядом со своей дочкой Лизой, смешливой, любопытной. Невеста... Как долго стыдился он этого слова: дразнили мальчишки. А потом привык. Радовался письмам, которые присылали «дяди» из России. «Это за Хинганом?» — спрашивал Миша. — «Нет», — отвечал дедушка Федор и рассказывал детям о далекой и близкой стране, об их Родине. О лесах и реках, о степях и пашнях, о рощах и садах, о русских людях. Позже, когда Миша убегал от горбатой мачехи к дедушке в мастерскую и прятался в пахучих сосновых стружках, они с Лизой мечтали уехать вдвоем на Родину, в Россию, от всех бед: от страшной мачехи, от невыученных уроков, от пыли и грязи маленького городка, лишенного радостных красок. А еще позже он — уже юноша — слушал рядом с Лизой голос Родины. Этого голоса очень боялись японцы, они хватали всякого, кто осмеливался ловить запретную радиоволну. Да, любовь к России вырастала в Мише вместе с любовью к Лизе. А отец... Отец богател, пока вырастал его сын в доме Ковровых.
Отец. Какой чужой, какой злобный человек разговаривал сейчас с Михаилом! Юноша взглянул в выцветшие глаза старика и содрогнулся: они были спокойны и холодны... Этот расчетливый человек готовится оставить ему, наследнику, торговый дом. Думы его: о выгоде, о прибыли, о японцах, о войне с Россией.
— Убивать я тебя не собираюсь, отец. Ты напрасно это... скандалишь, — Михаил теперь стыдился своей недавней горячности. — Просто... Просто я хочу жить, как живут в России... на Родине, — поправился он. — Хотя я там никогда не был, но я русский. Там люди ради счастья живут, а ты — ради барыша.
Старик молча поднялся и беспокойно заходил по комнате. «Так вот откуда дует ветер: Россия!» — он ухмыльнулся в усы, дивясь глупой недальновидности сына. Поверил девчонке Ковровой. Что она знает? Сам Семенов вчера вечером говорил ему, Зотову: «Скоро „зотовскую зубровку“ будут пить в Иркутске, праздновать победу Японии — нашу с тобой победу...» Выродки эти японцы, а все лучше красных! Лопнули его денежки в России, когда японцы ушли с Дальнего Востока. А здесь — почет и уважение. Торговая фирма. Какая разница, кто устанавливает законы? Японцы, немцы, черт с ними! Плохой закон Зотовых обойдет. Над денежками никакой закон не властен.
Зотов наступил на освещенный солнцем квадратик. Блеснул лак ботинка. Старик сердито дрыгнул ногой и перешел в тень. Яркие краски ковра, оживленные солнцем, раздражали его.
— Значит, любишь? — хрипло спросил он, привалившись спиной к стене.
Михаил молча кивнул.
— И не жалко тебе отца?
— Жалко? — переспросил сын и, прищурившись, оглядел старика. — Я тебя не обижаю. Рано или поздно надо жениться... Ты бы лучше сам себя пожалел. Холуйствуешь перед японцами. Казимуру этого принимаешь, будто почетного гостя, а он... Твое вино пьют, продают, а к ним в магазин ты не зайдешь: низшая раса, вроде собаки...
— Молчи! — старик в неистовстве бил кулаками в стену. — Дурак!.. Дурак! Дурак!.. Нет тебе больше имени... Я тебе с малых лет твержу: не суй нос в политику. Считай барыши и помалкивай... Дурак!
— Не хочу я твоих барышей. Чем я хуже японца? Чем?.. Молчишь. Почему русских подданных арестовывают?
— Если этих «подданных» не арестовывать, они все вверх тормашками перевернут, как в России. Будем мертвечину жрать. Живо твой капитал прикарманят.
— Ну и пусть.
— Я эти деньги своим горбом наживал!
— Я люблю Лизавету. Я женюсь.
— Хватит! Довольно я сегодня наслышался! — старик помолчал, стараясь охладиться, и заговорил рассудительно: — Каждый живет в своем естестве. Один — купец. Другой — гробовщик. Поживешь подольше, сам свою глупость поймешь, ан, окажется, поздно хватился! Пожалеешь, что не послушал старика, да кусай тогда локоток... Ну, любишь. Ладно. Что из того? Терпенья нет, так нешто обязательно под венец? Девки — они податливые. А надоест, бросишь. С кем по молодости греха не случается... — и замолчал, отшатнувшись: Михаил, сжав кулаки, бешено выкатив остекленевшие глаза, резко шагнул к столу. — Ты что?.. Что?.. Бешеный!.. Право, бешеный!..
— Не надо мне твоего согласия!.. Ничего не надо! — сын круто повернулся, собрав ковер в складки, и выбежал, хлопнув дверью. Стакан снова жалобно звякнул. Бронзовый рыцарь негодующе качнул копье, и мягкий звон пролетел по комнате, затихая в складках бархатных портьер.
Старик долго сидел за столом, поглаживая лысину и тупо глядя на тяжелую дубовую дверь с потемневшей от времени ручкой. Резные ангелы висели среди угловатых облаков, держа в руках цветы, похожие на сковородки. Тяжела будет доля сына, если он, отец, вовремя не наставит его, глупого! Зотов вздохнул, с досадой отбросил зажатый в руке влажный платок, поднялся. Неторопливо каблуком расправил ковер, подошел к окну, поднял штору. И как это он, старый дурак, не понял сразу, что нельзя было парня допускать в эту семью! Знал же: красные. А это такая зараза липучая — пристанет, не соскребешь! Нет, нельзя допустить, чтобы сын погряз в красном разврате. Девка его мутит, вот кто. Не будет ее рядом — Мишка за ум возьмется. Надо невесту ему подходящую подыскать, вот что. В Чань-чунь поехать, его с собой взять — пусть разгуляется... Да нет, не поедет он, к ним ведь сейчас подался, к Ковровым. И не выкуришь, пока эта тварь жива. Как привязанный. «Жива? — старик потер лоб. — Жива. Вот оно что. Жива!..»
С шумом опустив штору, так, что воробьи шарахнулись из кустов сирени, Зотов подошел к столу и снял телефонную трубку.
— Комендатуру, — слышался металлический треск и шорох. — Господин поручик?.. Говорит Зотов. Здравствуйте. Скажите, атаман Семенов уже уехал?.. Мне нужно увидеть его превосходительство по делу государственной важности. Нет, нет, — довольно засмеялся старик, — работу я не ищу. Слава богу. Я виноторговец. Зотов. Спасибо, господин поручик. Всегда рад. Прошу вас. Через час я буду у его превосходительства.
16На окраине Хайлара, рядом с китайским кладбищем, теснились жалкие избушки русского поселка. Он казался пустынным: ставни большинства домишек закрыты, улица заросла бурьяном, не слышно обычного для жилых мест мальчишеского гомона. Лениво бродят одинокие японцы-полицейские, прячась в тени чахлых деревьев.
Почти на самом краю поселка, в глубине обнесенного плетнем двора, стояла низенькая бревенчатая изба с тремя подслеповатыми окошками на улицу. Перед окнами пышно разрослись кусты жимолости и сирени. Во дворике виднелись прямые грядки картофеля. Ярко-зеленые плети огурцов обвивали изгородь. Длинные, изогнутые, как бумеранги, огурцы свешивались до самой земли. В конце дворика, подле колодца, раскинулись две вишни, обсыпанные еще не вызревшими, но крупными ягодами. Дорожки во дворике любовно выложены кирпичом и обсажены ромашкой.
Высокий седой старик, кончив поливать грядки, присел на покосившуюся ступеньку крыльца и посмотрел в открытую дверь сарайчика-мастерской, где дочь собирала крупные завитки стружек, остро пахнущие сосной.
— Самовар ставь, Лиза, — старик стряхнул пыль с колен.
— Сейчас! — дочь пробежала в избу.
В комнате было сумрачно и прохладно. Над некрашеным столом висели три иконы, перед ними слабо теплилась лампада. На старой почерневшей литографии, прикрепленной в простенке, изображен генерал Скобелев, стоящий в окопе с поднятой рукой. Место, куда он показывал, стерлось, и казалось, будто генерал просит пощады у окружающих его солдат в косматых папахах.
Уставшие, отец с дочерью пили чай молча. Небольшое хозяйство, а работы много. За сорок с лишним лет жизни в Маньчжурии Ковровы «палат каменных» не нажили. До русской революции это была крепкая семья: два работящих подростка-сына хорошо помогали отцу. Но в годы революции оба они ушли на Родину. Старик остался один с больной женой и грудным ребенком — Лизой — на руках. Не успел он приноровиться без сыновей, как умерла жена. И тут же пришли японцы. Два горя сразу. С тех пор жизнь его заметно и неудержимо покатилась к старости. А сколько пришлось вытерпеть обид от японцев! А как укоряли сыновьями русские из «Бюро по делам эмигрантов»! В эмигрантских газетах много писали о «зверствах большевиков», о разрухе в России. Но Ковров знал: сыновья его выходят в люди. Старший стал инженером, а второй, Владимир, окончил в Москве Военную академию. Лиза, дочка, бредила Россией. Она жадно читала письма братьев и столько задавала вопросов отцу, что ответить на них не было сил. Частенько, смахивая слезу, девушка поглядывала на север, где в туманной дымке застывшими волнами темнели гряды сопок, уходящих в Россию. Добился Ковров русского подданства, получил русский паспорт. Да что из того, коли жить приходится в Хайларе?.. А Россия воюет с немцами. И писем давно нет оттуда...
