Владимир Возовиков - Сын отца своего
Ордынцев усмехнулся:
— Надеетесь своей победой больших начальников задобрить? Но все равно первый ваш начальник я… Все дела передайте заместителю. И желаю удачи!..
* * *С Полиной Ермаков столкнулся неожиданно, у самой проходной. После того вечера он боялся случайной встречи с ней, даже в гарнизонную столовую, где чаще всего виделись, старался ходить попозже, бывало, и опаздывал.
Игорь Линев, смекнув, однажды принес в ротную канцелярию, где засиделся Ермаков, пакет с бутербродами и бутылку кефиру. «Подкормись, страдалец. Это Полина о твоем здравии печется. На ужин для тебя особо готовятся малина со сливками, сдобные булочки и слоеный пирог». Ермаков, озлясь, засунул угощение в полевую сумку Игоря. «Не веришь? — ухмыльнулся тот. — Ну и дурачок. В самом деле, разве умный ведет себя так с хорошенькой женщиной? Она про тебя каждый день спрашивает, я уж и не знаю, что соврать. Эх, голова! Поучить бы тебя, как надо ухаживать за женщинами, да жалко суровой мужской дружбы…»
И вот встретились, и надо идти рядом. Полина глянула смятенно, в глазах ее мелькнула тоска. Едва кивнув ему, пошла впереди, потупясь. Ермакова охватывала жалость, почти нежность при виде ее узких, беззащитных плеч. Уже смеркалось, и он проводил ее до автобусной остановки. Автобуса долго не было, слов не было тоже, кроме необязательного «как поживаешь?».
Вдалеке блеснули желтые фары, Полина вдруг сказала:
— Ты лишнего не думай. Ну, что я навязываюсь… — И с неожиданным вызовом добавила: — Если бы ты и сам предложил, я замуж все равно бы за тебя не пошла.
Автобус затормозил рядом, пахнуло пылью, и тогда она быстро, уже другим тоном произнесла:
— А в гости приходи. Просто так. С тобой и молчать хорошо. Приходи…
— Молчать? — переспросил Ермаков, чувствуя знакомое волнение. И, когда она уже входила в дверь автобуса, тихо добавил: — Поля, если я приду, то навсегда…
* * *К полуночи с черных гор пришел ветерок, ночные сады и тополя у дорог весело залопотали. Казалось, деревья, истомленные дневным зноем и долгой сушью, спешили надышаться сладкой прохладой, пахнущей талыми снегами. И, несмотря на поздний час, командир полка и начальник штаба шли домой медленно, наслаждаясь редкостным вечером и продолжая разговор, начатый в штабе.
— Вот вы мне твердите о Ермакове: «Голова, голова…» — Юргин с усмешкой посмотрел на своего спутника: — Как будто все остальные у нас безголовые, один этот ваш любимчик с головой! Над ним же смеются, «песочным стратегом» зовут… Надо хоть зайти посмотреть, что он там, в общежитии, настроил с вашего, между прочим, благословения.
Начальник штаба ответил не сразу, словно что-то вспоминая:
— Знаете, Андрей Андреевич, каким образом небезызвестный вам Александр Васильевич Суворов впервые обратил на себя общее внимание? Командуя полком на учении, он однажды внезапно атаковал и взял штурмом монастырь. Монастыри-то настоящими крепостями были, а монахи пикнуть не успели. Все благородное общество смеялось, до царицы дошло. Хорошо, царица не дура была… Я вот думаю: не будь того монастыря — не было бы Измаила.
— Ну и параллели у вас!
— Все полководцы учились по картам, по макетам да по истории войн. И раз мы знаем, что никакие умные машины не заменяют командирской головы, раз нужда в полководцах не отпадает, я, Андрей Андреевич, с удовольствием каждый день буду заниматься с любым лейтенантом, капитаном или майором, который этого хочет. И такого командира за здорово живешь никому в обиду не дам. Это, к слову, о Ермакове, если вам еще придется что-нибудь услышать. Советую и вам таких, как Ермаков, в любимчики зачислять.
Юргин хмыкнул.
— Да, Андрей Андреевич, это один из самых перспективных молодых офицеров полка. Я видел взвод Ермакова на тактических занятиях. Это тот взвод, который в бою растреплет посредственный батальон.
— Так уж и батальон? — усмехнулся Юргин.
— Да, Андрей Андреевич. Если такие вещи случаются на учениях, то на войне… Тут вот что еще… Я ведь и сижу с иным допоздна, сложными задачками нагружаю не ради одной тактической подготовки. В двадцать три года взвод не ноша, а молодежь — народ увлекающийся. Юргин помолчал, потом вздохнул:
— Спокойной вам ночи… Хорошо-то сегодня как — уходить домой не хочется! Дождичка бы еще… А с Ермаковым что ж? Лейтенанты нынче, если который не ленится, на взводах не засиживаются. Пусть вот и его взвод покажет себя на осенней проверке. И вакансию ему далеко искать не надо.
— Неужто Ордынцев?..
— Возможно, он…
— А ваше слово, Андрей Андреевич?
— Мое слово будет. Завтра же поговорю со Степаняном. Нельзя под одну гребенку стричь всех: иной в тридцать лет развалина, а Ордынцев еще даст фору кое-кому из юношей. Вот считают его недалеким человеком, а чуть что — к Ордынцеву же и бегут за справками да советами. Где еще найдешь ротного с таким опытом? — Помолчав, спокойнее продолжал: — Плохо, если бы все на Ордынцева походили, но и без Ордынцевых нет армии. Пороха не выдумают, нет, но положенное и предписанное исполнят до конца. Разве мало?
— Два толковых командира в одной роте… — задумчиво произнес начальник штаба. — И чего бы им не сработаться? Как в той пословице: два медведя в одной берлоге…
— Мы не в берлоге, — сухо прервал Юрган. — Мы в армии. И я прошу вас при случае напомнить тому же Ермакову, что начинается армия с дисциплины. В обход командира здесь ничего не делается. Если он станет забывать это, однажды такую беду наживет, что ни я, ни вы, ни сам командующий его не вытащат. Ну все, спать пора. Ваш любимчик небось уж десятый сон досматривает, а тут ломай из-за него голову.
* * *Ни десятого, ни первого сна Ермаков в тот час еще не видел. Он возвращался домой пешком, плохо отдавая себе отчет в том, что произошло в его жизни после того, как нажал кнопку звонка у дверей Полипы.
…Тот же взгляд, радостный и удивленный, какой запомнился ему в последний момент на автобусной остановке, и прижатая к груди рука.
— Ты?..
— Я забыл, — сказал он, — забыл тебе сообщить, что еду на отборочные. И боюсь без твоего подарка… Видишь, становлюсь суеверным, как настоящий спортсмен.
(На тех состязаниях он так старался, что рукав футболки лопнул по шву, и Полина взяла ее починить.)
— Ой, что же ты за порогом? — спохватилась девушка. — Входи. Господи, вот уж не ждала сегодня, хоть бы приготовилась. — И, закрыв за ним дверь, смущенно добавила: — Соседи у меня любопытные.
Она провела его через полутемный коридор в комнатку с горящей настольной лампой, с узким диваном у стены, с такой же узкой, тщательно застеленной кроватью, стала торопливо убирать со стола бумаги.
— Второй день над докладом мучаюсь, — говорила, словно оправдывалась. — Профсоюзное собрание… Опять брак, жалобы, а люди у нас в большинстве пожилые, мне их как-то и ругать совестно, и обижаются некоторые. Приходится выбирать слова. А в докладе особенно — при всем народе говорить буду.
Ермаков смотрел на ее тоненькие ключицы в разрезе платья, и снова нежность охватывала его. Было ему и чуточку неловко, и непривычно спокойно, и уютно, как дома.
— …Вчера сделала одной мастерице замечание, а она мне: «Ты, дочка, с мое потрудись, потом учи…» Это начальнице своей — «дочка»! Хорошо вам, военным.
«А что, если вправду — возьму и останусь навсегда?.. Если оставит… Нет, брат, все не так просто… Тебе, Ермаков, даже и до утра в гостях нельзя засидеться, потому что не предупредил ты ни командира, ни посыльного, где искать тебя на случай общего сбора… Да и в том ли только дело?! Зачем все это?.. И почему уходить не хочется?..»
— Чем же я буду угощать тебя? — Полина стояла перед ним по-прежнему немножко растерянная. — Правда, магазин рядом, ты подожди, я мигом.
— Ничего не надо. Я слово дал победить и теперь на железном режиме.
Он встал.
— Уже уходишь?
Потупившись, Полина подошла к гардеробу, достала аккуратный сверток, подала молча.
Ермаков вышел в коридор, потоптался, чувствуя потребность сказать еще что-то, вернулся в комнату. В светильнике словно убавилось света, и на белизне стен лежали синеватые тени, сгущаясь в углах и у пола. Полина сидела на стуле посреди комнаты, положив руки на обнаженные коленки, и, когда глянула на него, он прочел в больших, темных от неяркого света глазах ее упрек, испуг и покорность. Он приблизился. Она подняла лицо, смотрела, как будто не понимая, зачем он вернулся.
Он обнял ее, и незнакомое, обезоруживающее изумление охватило его: лицо женщины, запрокинутое, застывшее, с закрытыми глазами, было незнакомо, он не понимал, почему она не оттолкнет его, не скажет слова…
Сколько длился этот сон, он не знал, а когда пробудился, стоял на коленях, а в ее колени уткнулся лицом, чувствуя себя таким маленьким…
