Жюль Руа - Штурман
— Слишком просто все у тебя выходит. И вообще это не довод. Каждая такая катастрофа — предупреждение нам. Если будем продолжать в том же духе, мы доиграемся.
— Чепуха, — ответил Адмирал. — Во всяком случае, пускай ребята сбрасывают свои бомбы на нефтеперегонные заводы. Они уже столько времени их бомбят, что парням с той стороны давно пора сменить свои самолеты на лошадок.
Адмирал захохотал.
— Спокойной ночи, штурман, — сказал он. Он вышел, и штурман, раздраженно потушил свет. Ночь была тихая. А в небе над Руром, должно быть, уже начали шарить прожекторы, стараясь нащупать передовую группу бомбардировщиков.
Когда штурман проснулся, он увидел подсунутую под дверь записку. Он поднялся и прочитал ее. Это был новый приказ: «Штурману лейтенанту Рипо явиться 28 октября к десяти часам к командиру эскадры».
«Ну вот, — подумал он, — пошли неприятности. А может, это насчет отпуска». Он побрился, оделся, сел на велосипед и поехал завтракать в столовую.
Как всегда наутро после ночного вылета, зал был наполовину пуст. Летчики, вернувшиеся из полета, еще спали, и только наземная служба и те, кто ночью был свободен от полета, глотали порридж и пили чай. Адмирала еще не было. Штурман выпил стакан чаю, съел несколько тостов, потом направился к бару и, усевшись в кресло, стал листать потрепанные журналы. Ему показалось, что его избегают.
«Что это с ними? — спросил он себя. — В долгие разговоры я обычно не вступаю, но со мной всегда здороваются…»
Он был уже в холле, когда появился Адмирал; глаза у него были полусонные, и на красном лице выделялся ослепительно белый рубец.
— Плохи дела? — спросил штурман.
— Надеюсь, ты в курсе?
— Что случилось?
Адмирал пожал плечами и наклонился к нему.
— Ромер не вернулся, — тихо сказал он. Штурман вздрогнул, словно от удара, и медленно побрел к выходу. «Вот оно, — подумал он. — Ну что ж, этого можно было ожидать».
Он вышел и поискал свой велосипед на стоянке. Он понимал, что его будут считать виновником гибели Ромера и его экипажа, как будто Ромер не мог уже сто раз погибнуть, и вовсе не потому, что ему не доставало штурмана Рипо, а просто потому, что был болваном. Но величие смерти уже делало это слово несправедливым и оскорбительным по отношению к погибшему. Не Ромер был болваном, а те, кто его использовал, кто швырнул его в кровавый поток. Ромер был мужествен. Быть может, он страдал, сознавая, что обречен. Ведь было так легко сказать: «Я чувствую, что в не состоянии заниматься этим делом. Это выше моих способностей». Но он молчал, а доказательств того, что зенитки сбивают не только плохие, но и хорошие экипажи, было более чем достаточно. Впрочем, потому ли его сбили, что он был плохим летчиком, пли потому, что на сей раз он подошел к объекту точно в назначенное время? На какое-то мгновение штурман пожалел, что не полетел с ним. Теперь все разрешилось бы. Конец заботам, как говорил врач. Конец колебаниям — пойти или не пойти к незнакомке, конец раздумьям, где бы приткнуться на шесть отпускных дней, и полная уверенность, что имя твое будет числиться в длинном списке героев.
В штабе эскадры его заставили четверть часа прождать в канцелярии, затем дежурный офицер провел его в кабинет. Штурман отдал честь и снял пилотку. Командир эскадры сидел за полированным столом, положив руки на бювар между двумя бомбовыми стабилизаторами, которые служили ему пепельницами. Его суровое лицо с тяжелой челюстью и черными глазами под высоким, уже облысевшим лбом, где залегли глубокие складки, казалось еще совсем молодым. В комнате было жарко натоплено; в приоткрытых дверцах двух несгораемых шкафов виднелись папки с делами. Командир эскадры не подал штурману руки.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он. Штурман немного успокоился.
— Устал, господин майор.
— Вы все еще не оправились после катастрофы?
— Пожалуй.
— Не говорите мне: «Пожалуй», — сказал командир эскадры. — Вы должны знать точно.
— Я еще не пришел в себя, не могу примириться с гибелью экипажа.
— Ничего не попишешь. Мне приходится мириться с гибелью многих экипажей.
— Это разные вещи. Я единственный, кто остался в живых.
— Именно поэтому, пока я не подыщу вам новый экипаж, вы будете заменять штурманов, выбывших из строя.
— Прекрасно, господин майор.
— Вы говорите: «Прекрасно», но вчера вечером вы отказались от полета.
— Я не отказался, — ответил штурман. — Я не мог. Это не одно и то же. Я был не в состоянии подготовиться к вылету.
— У вас был врач. Он просит для вас отпуск на неделю. Я бы дал вам отпуск, если б вы полетели, но вы этого не сделали; а экипаж, с которым вы должны были лететь, не вернулся.
— Я здесь ни при чем, господин майор.
— Неправда. Я уверен, если бы вы были с ними, они вернулись бы.
— Капитан Ромер все равно долго не продержался бы, участвуя в ночных бомбардировках.
— Какие у вас основания это утверждать? — сухо спросил командир эскадры, откидываясь в кресле.
— Это общее мнение летчиков, господин майор.
— А знаете ли вы общее мнение на ваш счет?
Штурман молчал.
— Считают, что вы несете моральную ответственность за гибель экипажа Ромера.
— Не понимаю, в чем она состоит.
— Вчера вечером капитан Ромер узнал, что вы не хотите с ним лететь. Вы этого ему не сказали, но отговорка болезнью его не обманула. Днем вы казались достаточно здоровым, чтобы лететь: вас видели в столовой на завтраке. Свободным был только один штурман — молодой офицер, участвовавший всего в двух операциях; его пилот вывихнул лодыжку. Я предложил Ромеру вычеркнуть его экипаж из списка назначенных к вылету. Он отказался и потребовал молодого штурмана.
— А почему штурман капитана Ромера не мог лететь?
— Капитан Ромер отказался от него, и флагманский штурман отстранил его от операций из-за серьезных ошибок, обнаруженных в его летных рапортах.
— Но я, господин майор, с вашего позволения, могу предположить, что, полети я с капитаном Ромером, я был бы теперь там же, где он.
— Да, здесь.
— Нет, — ответил штурман и выдержал паузу. — В Руре или в море; от нас и следа не осталось бы.
— Ладно, Рипо, — сказал командир эскадры и встал. — Считайте себя под арестом.
— На каком основании, господин майор?
— Я сформулирую это позже. Конечно, мнение врача, который считает, что вам нужен отдых, немаловажно, хотя вы к нему даже не обращались; но мнение командира тоже имеет значение. Можете быть свободны.
Направляясь в столовую, штурман заметил, что у него дрожат колени. Не от страха, а от бешенства. Как мог человек, знающий их ремесло, сказать ему такое? Как можно было не почувствовать никакой жалости к единственному, кто остался в живых после гибели двух экипажей? Как могло командиру эскадры прийти в голову, что, уцелев после воздушного столкновения, штурман согласится пойти под начало плохого пилота? Возможно, подобная жестокость необходима, когда посылаешь людей на гибель, и лучше, когда страдаешь от нее, чтобы смерть показалась желанным избавлением от этих мучений? Но разве ничего уже не значила доброта? Ведь не наемники же ребята в эскадре. Каждый из них подчинялся дисциплине, которая вела к победе, шел на трудности, на смертельный риск, мирился со страхом, потому что эти жертвы были нужны для спасения родины; и вместе с тем каждый из них, как ребенок, цеплялся за какое-нибудь бесхитростное утешение: радость после успешной трудной бомбардировки; чувство товарищества, участие в грубых развлечениях в барах соседнего городка. И для наказания штурман не нуждался в аресте. Чей-нибудь дружеский упрек задел бы его куда больше, чем это дурацкое взыскание. Но тут все в нем восстало против этого. Он никогда не признает себя виновным в смерти Ромера, хотя бы даже косвенно; понятно, начальство всегда сумеет найти удобную формулировку, чтобы снять с себя ответственность. Зачем командиру эскадры понадобилось согласие Ромера на то, чтобы вычеркнуть его самолет из списка тех, что должны были в эту ночь бомбить нефтеперегонный завод? Почему он сам не вычеркнул его, ни о чем не спрашивая, на том простом основании, что экипаж Ромера был не в состоянии выполнить боевое задание? Тут он вспомнил слова врача: «Тебе должны были сразу дать отпуск…» В самом деле, в RAF было принято немедленно после катастрофы освобождать от полетов тех, кто уцелел; их отпускали развеяться и распить в пивной кружечку-другую с подружками. Почему французы не соблюдали этого обычая? Из тщеславного желания казаться сильнее других? Но перед лицом смерти все одинаково бессильны.
Штурман поставил свой велосипед в ряд с другими около столовой и тяжело вздохнул, прежде чем войти. Сердце его громко стучало, так же как в ночь, когда он выбросился с парашютом, но колени больше не дрожали. Голос предков молчал, словно их привело в замешательство то, что происходило, но штурман был исполнен решимости не уступать, чем бы это ему ни грозило, и, когда из столовой вышел Адмирал, он остановил его.
