Василий Пальмов - Штурмовики над Днепром
Как-то разведчики сообщили: на подходе к Утте большая колонна вражеских танков и автомашин. Это уже было в радиусе наших возможностей. Девятка штурмовиков под командой капитана Ширяева получила приказ на штурмовку колонны. Под плоскостями каждого «ила» по восемь реактивных снарядов, в люках по шестнадцать бомб, переделанных из тяжелых снарядов морской дальнобойной артиллерии. Авиационных бомб не хватало, и люки приходилось заполнять обыкновенными минами для ротных минометов. Трудное время переживала страна. Фронт требовал массу боеприпасов. Многие эвакуированные заводы уже стали в строй и работали полным ходом, наверстывая потерянное время, но обеспечить огромный фронт всем необходимым пока не удавалось. И это понимал каждый из нас. Танки мы обнаружили на марше, в открытой степи.
Атаковать колонну начинаем с головы. Хочется, чтобы каждый снаряд, каждая бомба попала в цель. Фашисты, остановив движение, открыли плотный зенитный огонь. Стараюсь бить экономно, рассчитывая на несколько заходов. Но после второго вижу сигнал капитана Ширяева «Уходим от цели». Машина командира получила две большие пробоины, еле держится в воздухе. Что делать? Командира нельзя оставлять. Но у меня в запасе два эрэса и два люка бомб. Как быть? Ищу самое верное решение. С каждым оборотом винта самолеты все дальше уходят от цели. Эх, была не была! С разворотом ныряю под строй и возвращаюсь на цель. Враги-то обрадовались уходу штурмовиков. Нет, не будет вам радости! Пусть получу нагоняй, но уничтожу хоть несколько фашистов. Выпускаю реактивные снаряды, сбрасываю бомбы. На развороте после атаки вижу три новых очага пожара в самой гуще вражеской техники. Порядок! Зенитки бьют со всех сторон. Вокруг пляшут разрывы и трассы. Кажется, вот-вот прошьют самолет. Резко бросаю самолет вверх, вниз, влево, вправо… Спасибо, «ильюша», кажется, вырвались. Уже развернулся на обратный курс, и вдруг у одной из автомашин увидел фашистов. Ведут по мне групповой огонь. Ну как не проучить подлецов! Делаю энергичный разворот, ловлю вражескую машину в прицел и нажимаю на гашетку пушек. Машина горит! И те, что рядом, тоже отвоевались! Теперь надо спешить домой: может, еще догоню группу… Иду на бреющем уже несколько минут, но группы не видно. Зато заметил спешивший в сторону фронта наш танк. Люк его моментально захлопнулся. Не бойся, друг, я – свой. Видишь звезды на крыльях? Танкист словно услышал мой голос, люк открылся, и он приветственно помахал рукой. Подхожу к Астрахани, пересекаю Волгу, делаю выскок метров на триста. Впереди на посадку заходят два самолета. Кажется, успел.
Когда заруливал на свою стоянку, заметил: у самолета капитана Ширяева собрались люди, осматривают пробоины. На плоскости крыла освобождаюсь от парашюта, хочу быстрее узнать, что с командиром, не ранен ли? Чувствую свою вину: хотя в строю с капитаном оставалось еще семь летчиков, но все же я проявил своеволие. Как-то посмотрит на это командование? Ко мне спешит комиссар эскадрильи Ислям Сатаев. Он не летчик, но летчики уважают его за твердый комиссарский характер, за щедрую, отзывчивую душу, за принципиальность и партийную совесть. Ислям Сатаевич до войны был партийным работником в Казахстане, привык общаться с людьми. И это чувствуется. Он принимает к сердцу каждую неудачу. Первый приходит на помощь. Он знает о каждом летчике – о его семье, родителях, характере, даже изучил наши привычки. Вот и теперь он первый, кто встречает меня.
– Что случилось, Василий?
Соскакиваю на землю, докладываю все, как было. Пытаюсь угадать реакцию комиссара, но его лицо монгольского типа непроницаемо. И только в конце рассказа вижу, как лицо оживает, шире становятся щелки узких глаз. Появляется доброжелательная улыбка:
– Молодец, все правильно…
Похвала комиссар окрылила меня.
– Что с командиром, Ислям Сатаевич? Не ранен?
– Вес в порядке. Машина только… – Показывает руками: – Вот такие две дыры в плоскости.
Хочу доложить командиру эскадрильи сложившуюся ситуацию, но подъезжает штабной автобус, и меня срочно требует майор Еськов. Командир полка молча выслушал рапорт о прибытии. Успеваю заметить: взгляд сердитый, губы поджаты – злой.
– Почему пришли последним?
Объясняю все по порядку.
– Кто разрешил выход из строя?
– Никто. Радиосвязи нет, я и подумал, что ведущий группы разрешил бы…
– А не подумали о том, что нарушили оборону группы и подвергли себя ненужному риску? Решили в одиночку сразиться с мировым фашизмом? Риск в нашем деле нужен, но с головой, с расчетом. Вы сегодня уничтожили несколько паршивых фашистов, но могли погубить себя и машину. Не забывайте, что в предстоящих боях вы сможете и должны уничтожить их сотни…
Я смотрю на грудь майора, на плотно привинченные к гимнастерке два ордена Красного Знамени. Командир хорошо знает, что такое оправданный, настоящий риск. И я соглашаюсь – да, поступил опрометчиво, поддался чувствам.
Голос майора стал тише:
– Идите и запомните: война предстоит долгая. И нам с вами надо довести ее до победы.
Из землянки выскакиваю, как из бани. Что ж, все правильно: чем дольше провоюешь, тем больше нанесешь урона врагу. Обстановка на фронте усложнилась. Противник стремился использовать летне-осеннее время для достижения максимального успеха. На аэродром село звено пикирующих бомбардировщиков Пе-2. Они ведут воздушную разведку в интересах Сталинградского и Северо-Кавказского фронтов.
«Пешки» часто уходят на задание, летчики возвращаются мрачные, неразговорчивые. И мы понимаем их; разведчикам лучше видна фронтовая обстановка. На одной из «пешек» командир экипажа сержант, а подчиненный штурман – лейтенант. В авиации в то время такое не было редкостью: выпускникам училищ присваивали звания сержантов. Только в декабре 1942 года почти все летчики получили офицерские звания. С командиром экипажа сержантом Беспаловым мы познакомились поближе. О нем рассказывали легенды. Его «пешку» не раз атаковывали вражеские истребители, но безуспешно. Пе-2 и Ме-109Е Имели почти одинаковую скорость, хотя наша «пешка» была в три с лишним раза тяжелее вражеского истребителя. Когда приходилось туго, Беспалов вводил свой бомбардировщик в пикирование, оставляя наверху «мессершмитт».
После очередного вылета Беспалов долго молчит, потом начинает рассказывать:
– Спешит гитлеряка, торопится… Танковую армию с кавказского направления повернул к Сталинграду. Трудно нашей пехоте, ох, трудно… Враг рвется к Кавказским перевалам.
Сержант замолкает, не хочет бередить душу. Большими сильными пальцами сворачивает самокрутку, затягивается.
– И все-таки наша возьмет! Сбросим с Кавказа, погоним от Волги! – хлопает ладонью по колену, поднимается и уходит.
По его поведению мы чувствуем: сержант знает больше, чем говорит. Его вера и убежденность близки и понятны нам. Мы тоже всей душой верим в победу. Штурмовики успешно зарекомендовали себя в борьбе с танками. Да и сам «ил» фронтовики прозвали летающим танком. Мы зовем его проще: то «ильюхой», то «горбатым» – за выпуклость кабины. Вылеты у нас частые. Когда заканчивается полный тревог и опасностей день и перед заходом солнца снимается боевая готовность, спешим к Болде. Она. совсем рядом. После жаркого дня, проведенного в небе, окунешься в воду, смоешь усталость – и снова готов к вылету. Болда кишела щуками. Где-то наши механики достли бредень, и мы таскали им речных хищниц. В момент опасности щуки прыгали через бредень, прямо под руками у рыболовов.
Самым заядлым рыбаком оказался старший техник эскадрильи, или просто стартех, Гурий Коноиович Савичев, фигура в полку весьма колоритная. Я хорошо знал Гурия Кононовича, не один год служил с ним рядом, был его командиром, и мне хочется рассказать об этом человеке более подробно.
Наш стартех закончил авиационно-техническое училище до войны. Однако строевой выправкой он не отличался, и тот, кто впервые видел Гурия Кононовича, мог подумать, что в армии он новичок. Как сейчас вижу рапортующего стартеха: нога приставлена на последнем шаге как-то по диагонали, ухватом, пальцы правой руки прижаты к обрезу пилотки, но мизинец оттопырен и торчит в сторону. Вся фигура подалась вперед, маленькие серые глаза «сверлят» начальство, на носу от солнца шелушится кожа. Рапорт тоже не очень ему удавался. Русские слова Савичев щедро пересыпал украинскими, при этом он то и дело заикался. И надо было иметь большую выдержку, чтобы, слушая его, не рассмеяться. Уж слишком комично выглядел наш стартех. Зато в работе Гурий Кононович был незаменим. Он хорошо знал самолеты и моторы многих типов. Когда к нам прибыли Пе-2, Савичев долго ходил вокруг них, все ощупывал, приговаривая:
– Оцэ машина! Бач, яка гарна…
Ему по плечу был любой полевой ремонт. Он мог дать самую квалифицированную консультацию по поводу неисправности. Командиру работать с таким стартехом было легко, потому что Савичев не жалел себя в работе и по праву считался славным тружеником авиации. За это его любили и уважали все – и летчики, и командование. В свою очередь, и Гурий Кононович ценил людей трудолюбивых, знающих технику. К числу таких относились механики с довоенным стажем – Фещенко, Александров, Шилов и помоложе – Кащеев, Кияницын, Сурин, Николенко. Но горе было тому, в ком старший техник замечал лень или небрежность в работе. Такого человека Савичев обычно обещал научить «любить свободу» и заставить «целовать заклепки» на самолете, которых, кстати, было несколько сотен. Большим доверием у Савичева пользовался механик Даниил Фещенко. Когда стартех получал команду на подготовку самолетов к срочному вылету, он прямо от КП полка кричал:.
