Джеймс Джонс - Тонкая красная линия
Улыбка медленно сошла с его лица, уступив место темной, зловещей ярости; в его пронизывающем, жестоком, грозном взгляде было вместе с тем что-то лукавое. Долл был довольно высокого роста, но Уэлш был еще выше, и это было явно не в пользу Долла. И хотя он знал, что это медленное исчезновение улыбки на лице Уэлша было продуманным театральным жестом, оно все же подействовало на него парализующе.
— Да я… — начал было он, но Уэлш его перебил:
— А что, если кто-нибудь придет сюда к Стейну и захочет поискать в нашем подразделении украденный пистолет? А? — Уэлш медленно приподнимал Долла за кобуру, пока тот не встал на цыпочки. — Об этом ты подумал? А? — прошипел он. — А что, если тогда я, зная, у кого он, буду вынужден сказать Стейну, где находится пистолет? Об этом ты подумал?
— Неужели вы это сделаете? — упавшим голосом произнес Долл.
— Можешь не сомневаться, что сделаю, несчастный ублюдок! — угрожающе зарычал Уэлш прямо ему в лицо.
— А… вы думаете, кто-нибудь сюда придет? — пробормотал Долл.
— Нет! — рявкнул Уэлш. — Не думаю!
Потом так же медленно, как раньше исчезала, на лице сержанта вновь расплылась на мгновение хитрая, зловещая ухмылка. Уэлш опустил Долла и резким движением оттолкнул его от себя. Долл отскочил на полшага.
— Почисти пистолет, — приказал Уэлш. — Наверное, он грязный. Солдат, который бросает свое оружие, дрянной солдат.
Не в силах смотреть ему в глаза, Долл повернулся и пошел к своей койке, охваченный бешеной яростью. Он, в сущности, отступил с поля боя, и его самолюбие было жестоко уязвлено. Хуже всего, что это случилось здесь, где было полно солдат, и это было особенно мучительно для Долла, хотя все произошло так внезапно и быстро, что вряд ли кто-нибудь что-то заметил, кроме тех, кто находился поблизости. Будь он проклят, этот Уэлш! У него глаза как у ястреба, он все Бидит. Доллу было непонятно, почему Уэлш приказал почистить пистолет. Он был поражен этим. Как ни странно, Долл не мог сердиться на Уэлша, как бы ему ни хотелось, и это приводило его в еще большую ярость — беспредметную, а потому напрасную. Ну разве можно сердиться на ненормального человека?
Все знают, что он чокнутый. Настоящий псих. Двенадцать лет службы в армии высушили его мозг. Если Уэлш хотел его наказать за пистолет, почему не отобрал его? Всякий нормальный сержант так бы и сделал. Одно это доказывает, что он псих. Усевшись на койку, Долл вынул пистолет, чтобы посмотреть, действительно ли он грязный. Ему очень хотелось доказать, что уэльсец ошибся. Так оно и было. К радости Долла, пистолет оказался совсем не грязным. Он был чист как стеклышко.
После ухода Долла Уэлш продолжал стоять в проходе, криво усмехаясь. Особой надобности в этом не было: он уже отпустил Долла и забыл о нем. Но ему нравилось здесь стоять, потому что его присутствие смущало всех ближайших солдат. Он стоял, по-прежнему уперев руки в бока, слегка сгорбившись, расставив ноги, — в такой позе, какую принял после того, как оттолкнул Долла. Уэлш вдруг решил проверить, как долго можно простоять, не двигая ничем, кроме глаз. Он не хотел поднимать руку, чтобы взглянуть на часы, но высоко на переборке висели большие морские часы, и по ним он мог определить, сколько времени стоит. Неподвижный как монумент, криво ухмыляясь, он бросал вокруг взгляды из-под черных нависших бровей, и куда бы ни падал его взгляд, солдаты беспокойно шевелились, опускали глаза и принижались что-нибудь делать: подгонять ремешок, проверять крепление, драить приклад винтовки. Уэлш следил за ними, забавляясь. Куда ни кинь, несчастный народ. Наверняка почти все они погибнут, прежде чем кончится война, в том числе и он, но нет среди них достаточно умных, чтобы это понять. Может быть, кто-то и понимает. Они вступают в войну практически с самого начала и продолжают воевать до конца. Вряд ли кто-либо из них сможет или захочет признать, как угрожающе падают их шансы. Что касается Уэлша, то он считает, что они заслуживают того, что получают. Это относится и к нему самому. Эта мысль тоже забавляла его.
Уэлш никогда не был в бою, но долго жил с людьми, которые воевали, и в значительной мере утратил веру в пафос войны и трепет перед ней. Годами он сидел со старыми ветеранами первой мировой войны и более молодыми солдатами, воевавшими в Китае, выпивал с ними и слушал их унылые пьяные рассказы о геройских делах. Он наблюдал, как с течением времени и с каждой новой попойкой эти рассказы обрастали новыми подробностями о новых подвигах, и мог прийти лишь к одному выводу: каждый старый ветеран на войне был героем. Уэлшу было непонятно, почему столько героев сумели выжить, а так много негероев погибли. Но каждый старый ветеран был героем. И если этому кто-то не верил, то ему стоило только расспросить ветеранов, а еще лучше напоить их, вот тогда и узнает, что среди них просто не было людей другого рода.
Одна из опасностей профессиональной военной службы заключается в том, что каждые двадцать лет, регулярно, как часы, та часть человечества, к которой вы принадлежите, независимо от политических взглядов и представлений о гуманности, оказывается вовлеченной в войну, и вам приходится участвовать в ней. Пожалуй, единственный выход из этой математически выверенной опасности — вступить в армию сразу после одной войны и надеяться, что к началу следующей вы будете слишком стары. Однако для этого нужно достигнуть определенного возраста точно в положенное время, а это случается редко. Можно также поступить в квартирмейстерскую службу или в какой-нибудь подобный род войск. Уэлш уже понимал все это, когда в 1930 году, как раз между войнами, в двадцатилетнем возрасте поступил в армию; тем не менее он рискнул и пошел служить не в квартирмейстерскую службу, а в пехоту. И остался в пехоте. Это тоже забавляло Уэлша.
Делая свой выбор, Уэлш считал, что избавился от невзгод депрессии в своей стране и перехитрил государство, и вот теперь, сегодня, 10 ноября 1942 года, он был готов начать расплачиваться за свою оплошность. Уэлш находил забавным и это.
Все забавляло Уэлша. По крайней мере, так он думал. Его забавляло то, что он остался в пехоте, хотя, если бы его спросили, он не смог бы членораздельно объяснить почему, только сказал бы, что это его забавляло. Его забавляла политика, забавляла религия, особенно забавляли идеалы и честность, но больше всего забавляли человеческие достоинства, и он не верил никаким высоким словам. Часто раздраженные друзья настойчиво требовали от него ответа, во что он все-таки верит; тогда он, как всегда точно, отвечал: «в собственность». Обычно это всех бесило, а Уэлшу нравилось бесить людей, но он отвечал так не только поэтому. Родившийся в благовоспитанной и зажиточной протестантской семье, он всю жизнь наблюдал принцип собственности в действии и не видел оснований менять свое мнение из-за какого-нибудь чувствительного гуманиста. Собственность в той или иной форме всегда была в конечном счете той силой, которая все приводит в движение, как бы люди ее ни называли. В этом он был твердо уверен. Тем не менее Уэлш сам никогда не старался приобрести собственность. Больше того, какая бы собственность ни попадала ему в руки, он спешил как можно скорее избавиться от нее. Собственность тоже забавляла Уэлша, как и поспешность, с какой он от нее избавлялся.
Уэлш услышал приближающиеся сзади шаги, а потом голос:
— Сержант, можно задать вам вопрос?
Похоже, что это был один из призывников: уж больно угодливый голос. Уэлш не пошевелился и не ответил, только поглядел на большие настенные часы. Прошло всего немногим больше минуты, и, конечно, этого было недостаточно. Уэлш оставался неподвижным. Немного погодя шаги удалились. Наконец, когда часы показали, что он стоит две минуты и тридцать секунд, ему это надоело, и он решил пойти подразнить своего писаря Файфа. Когда он направился к месту расположения командования роты, среди солдат раздался беззвучный вздох облегчения. Это не ускользнуло от внимания Уэлша, и он с удовольствием усмехнулся своей кривой, презрительной, безумной улыбкой.
Уэлш презирал Долла и еще больше презирал капрала Файфа, писаря первого эшелона. Долл был молокосос, который до драки с Дженксом, шесть месяцев назад по крайней мере, держался особняком, не лез в чужие дела и держал язык за зубами. Теперь, после своего «триумфа», вообразив, что он большой, взрослый мужчина, стал настоящим и к тому же несносным ослом, который всем надоедает. Файф тоже молокосос и осел, но к тому же трус. Не в том смысле трус, что наложит в штаны и убежит. Файф этого не сделает, он не убежит. Он будет дрожать, как собака, страдающая запором, напуганный до смерти, но останется на месте. И, по мнению Уэлша, это был еще худший вид трусости. Когда он говорил «трус», то хотел сказать, что Файф еще не понял и неизвестно, поймет ли когда-нибудь, что его жизнь и он сам ничего не значат для мира вообще и никогда не будут значить. Если Долл слишком туп, чтобы понять эту идею или хотя бы постигнуть эту невероятную для него мысль, то Файф достаточно умен, чтобы понять ее или свыкнуться с ней, но не позволит себе ее признать. И, по мнению Уэлша, это был самый худший вид трусости.
