Джеймс Джонс - Тонкая красная линия
Что было бы лучше, рассуждал Файф: заставить ее написать и честно признаться, что она гуляет с каким-нибудь нарвем или парнями, хотя любит тебя? Или пусть спит с кем хочет, но не рассказывает тебе, а продолжает писать, как будто по-прежнему верна, считая, что, если ты никогда не узнаешь, тебе не причинит это боль? Файф не мог решить, что бы он предпочел. Но оба варианта заставляли его сердце бешено колотиться, он даже чувствовал легкую боль в желудке, хотя не мог сказать отчего. Может ли женщина любить одного мужчину и развлекаться с другим, когда мужа нет дома? Файф полагал, что может. Но разумеется, эта мысль была ему противна. Она оставляла мужчину каким-то беззащитным, и Файф испытывал тревожное чувство, думая о женщине, которая так поступает. Они-то дома, где можно иметь любовника. Господи, а в этом богом забытом месте нет ничего подобного! А ведь Белл говорил, что его жене требуется много физических наслаждений… Файф был рад, что он не женат.
Когда тайна о прежнем положении Белла раскрылась, интерес, который вначале проявляли к нему все, постепенно угас. Некоторое время солдаты смотрели на Белла с любопытством, думая о том, что среди них находится бывший офицер, но вскоре и об этом забыли. Файфа, с его обостренным чувством справедливости, больше всего возмущало отношение к Беллу сержанта Уэлша. Уэлш взглянул на его личное дело и с презрением бросил его на стол, отпустив одно из своих ядовитых, циничных замечаний, безжалостно унижающих и способных привести в ярость каждого, кто, подобно Файфу, верит в гуманность:
— Вот болван так болван! Наверное, рассудил про себя, что не будет никакой войны, — зачем же попусту терять пару лет? Спорю на десятку, Файф, что не пройдет и пяти дней, как он начнет отдавать приказания.
Уэлша ничуть не беспокоило, что он оказался совершенно неправ. И вот теперь этот человек надвигался на Файфа с безумным, лукавым блеском в глазах, и тот приготовился по возможности стоически вынести предстоящую взбучку. Файф с несчастным видом оглядел поваров, беспокойно столпившихся в ожидании вокруг своего начальника.
От начальника кухни Сторма не укрылось выражение лица сержанта Уэлша. Сторм, двадцати шести лет, отбывал третий срок службы в армии и знал повадки первого сержанта так же хорошо, как его писарь Файф, и так же хорошо видел надвигающуюся опасность. За восемь лет службы Сторм знал многих первых сержантов, но ни один не был похож на Уэлша. Большинство были довольно флегматичные, солидные мужчины, запятые главным образом канцелярской работой, привыкшие командовать и любившие, чтобы им подчинялись. Было среди них несколько старых пьяниц, на которых смотрели сквозь пальцы из-за прежней добросовестной работы; другие пользовались услугами деятельного штаб-сержанта, который со временем должен был их сменить. Иногда среди этих двух типов можно было встретить кого-нибудь, помешанного на том или ином пунктике, но никогда не было такого, как Уэлш.
Сам Сторм был с ним в неплохих отношениях. Их отношения не совсем точно можно было назвать вооруженным нейтралитетом, но еще больше они напоминали отношения двух уличных собак, подозрительно и воинственно разглядывающих друг друга. Сторм делал свое дело, и делал хорошо. Уэлш оставлял его в покое. Сторм у этого было достаточно. Если Уэлшу хочется слыть психом — это его дело.
С другой стороны, Сторм не понимал, какую выгоду для дела или организации работы можно извлечь из разноса писаря без всякой причины, только из-за своего настроения. Сторм тоже мог побранить и нередко бранил солдата, когда было необходимо, но никогда — без особой причины. Пожалуй, единственная польза от нагоняя, который давал Уэлш маленькому Файфу, заключалась в том, что он отвлекал поваров Сторма от мыслей о бомбежке и несколько снимал напряжение, чего добивался и Сторм. Однако Сторм слишком хорошо знал Уэлша и понимал, что это была не единственная и не главная причина поведения первого сержанта. Он видел такие вспышки много раз и даже мог предсказать первые слова Уэлша, прежде чем тот их произнесет.
— Ну что, паршивая морда! Где этот чертов список взвода, который я велел тебе приготовить?
Тот факт, что список уже был сделан и вручен и что Уэлш прекрасно знал об этом, нисколько не менял дела.
— Ведь я уже сделал его, — возмутился Файф. — Я его составил и передал вам, Уэлш.
— Что-что? Не ври. Ничего ты не сделал! Ведь списка-то у меня нет! Сукин ты сын…
Сторм молча слушал излияния первого сержанта. Уэлш был настоящий мастер придумывать самые образные оскорбления. Некоторые сравнения, придуманные им, когда он был в ударе, были просто фантастическими. Но когда Файф научился не приходить в ярость и не возмущаться? Повара Сторма широко улыбались, наслаждаясь этой сценой.
Сторм исподтишка наблюдал за ними. Лэнд — высокий, худой, молчаливый; работяга, когда трезв, но безынициативный, неспособный сделать что-либо самостоятельно, без особого приказания. Парк, другой старший повар, — толстый, ленивый, раздражительный; любит приказывать, но терпеть не может получать приказания; вечно жалуется, что подрывают его авторитет. Дейл, маленький младший повар, — мускулистый и крепкий, как кремень, неутомимый труженик, но выполняет работу с таким хмурым, раздраженным, сердитым Бидом, что кажется просто ненормальным, и более чем охотно, слишком охотно, берется за порученные ему дела, если они связаны с какой-нибудь, хоть маленькой, властью. Эти трое были главными членами команды Сторма.
Сторм испытывал внешне суровое, но внутренне мягкое, доброе, почти сентиментальное чувство по отношению ко всем им, недотепам. Он собрал их здесь, потому что чувствовал, как они волнуются, и лишь отчасти — чтобы присматривать за ними, втянул их в непринужденный разговор и стал развлекать смешными историями из своей восьмилетней службы. И все для того, чтобы насколько возможно смягчить то крайнее нервное напряжение, которое начало охватывать все подразделение из-за долгого ожидания. И это подействовало, по крайней мере отчасти. Но теперь эту обязанность взял на себя Уэлш, спуская шкуру с бедного маленького Файфа, и Сторму можно было на время не заботиться о них и подумать о себе.
Сторм сделал почти все, что мог, чтобы устроить свои личные дела. Еще в районе сосредоточения перед посадкой на суда он оформил аттестат на большую сумму, почти на все свое жалованье, вдовой сестре с большим семейством, живущей в Техасе. Она была единственной из оставшихся в живых его родственников, и его армейская страховка уже была оформлена на нее, ведь там, куда он отправлялся, большой нужды в деньгах довольно долго не будет. Перед отправкой он написал ей длинное письмо, сообщив, что уезжает. Одновременно он написал два других письма, которые передал друзьям на другой транспорт с поручением отправить их лишь в том случае, если его транспорт потопят или разбомбят, а его самого убьют. Если любое из писем дойдет до сестры, оно объяснит ей, что надо хлопотать о получении страховки и надоедать властям, не дожидаясь, пока придет официальная телеграмма. Получение страховки почти наверняка займет немало времени, а ей, с ее большой семьей, чтобы прокормить ребятишек, страховка очень понадобится, поскольку выплата по аттестату прекратится. Это было, конечно, не совсем идеальное решение вопроса, но при сложившихся обстоятельствах — лучшее, что мог сделать Сторм. И, сделав это, он считал, что сделал все, что мог, и был готов ко всему. Так Сторм считал и сейчас, несмотря на растущую тревогу из-за возможных налетов авиации. Его подмывало поднять руку и взглянуть на часы, но он заставил себя собрать всю силу воли, чтобы не сделать этого.
Уэлш все еще продолжал издеваться над Файфом, и Сторм подумал, не следует ли вмешаться. Он не испытывал особой любви и даже симпатии к Файфу, хотя считал его в общем неплохим парнем. Но Уэлш, как правило, не мог вовремя остановиться. Он затевал что-нибудь в этом роде для развлечения, но продолжал даже тогда, когда затея уже переходила границы смешного. И хотя эта ругань развлекала поваров, глушила в них мысль о воздушном налете, Сторм решил, что пора положить конец этому издевательству. Его избавил от такой необходимости громкий, вибрирующий рев сирены, который вырвался из рупора громкоговорителя и, оглушая всех, заполнил весь раскаленный трюм. Этот резкий звук заставил подскочить всех, даже Уэлша.
Это был сигнал для обитателей трюма приготовиться к высадке, и, когда он прозвучал, все, что было раньше, потеряло значение и перестало существовать. Прекратились, прерванные посредине, игры в кости и покер, каждый хватал назад свою долю с кона, а если мог, то немного лишнего. Беззвучно оборвались посреди фразы разговоры, и никто уже не помнил, о чем шла речь. Уэлш и Файф уставились друг на друга, позабыв, что Уэлш только что поносил Файфа, чтобы позабавиться. После столь долгого и напряженного ожидания казалось, что со звуком сирены сама жизнь пересекла какой-то рубеж, и все, что было прежде, не имело и уже никогда не будет иметь связи с тем, что предстоит потом. Все торопливо бросились к своему снаряжению, раздались команды сержантов: «Живей! Выходи на палубу!», «Хватит болтать, быстрей собираться!» — и в какой-то момент вдруг наступившей среди беспорядочного шума всеобщей полной тишины неизвестно откуда раздался высокий и резкий голос безымянного солдата, настойчиво доказывающего что-то соседу: «Уж я, черт возьми, ручаюсь!» Потом шум возобновился, когда все вновь стали возиться со своим снаряжением.
