Тамара Сычева - По зову сердца
— Что за шум?
— Гитлеровцы пошли в атаку, — ответил тот.
Было видно, как маленькие фигурки, пригнувшись к земле, бежали в нашу сторону.
— У них и танки есть, вон из балки выходят! — крикнул наблюдатель. — Что это они позади пехоты? — удивился он.
Мы бросили котелки и побежали к орудию.
— Пока раненых нет, будешь заряжающей, ты же хотела к орудию, — сказал командир взвода.
Я встала у замка, вспоминая, как бойцы учили меня заряжать.
Танки приближались. Они ползли медленно, опасаясь наскочить на мины, и вели огонь из пушек и пулеметов, прикрывая наступление своей пехоты. Вот они подошли к нашим ориентирам.
— По головному танку — огонь! — скомандовал командир орудия.
Юшков сбросил маскировку, я втолкнула снаряд в казенник. Последовал выстрел.
Снаряд разорвался у головного танка, черный дым от разрыва застлал машину, но через мгновение танк прорезал облако пыли и дыма, продолжая идти. Втолкнув второй снаряд, посмотрела на Юшкова. Он, прикусив губу и прищурив левый глаз, вглядывался в панораму, лицо его побледнело, правая рука нервно вращала рукоятку поворотного механизма. Снова прогремел выстрел, танк вздрогнул и остановился. Я зарядила в третий раз.
Еще один танк развернулся в нашу сторону. Из его пушки вырвалось пламя. Земля под нами задрожала, воздушной волной меня ударило о станину. По щиту застучали осколки.
Когда поднялась, вижу — Юшков держится правой рукой за голову, кровь проступает сквозь его пальцы и заливает глаза, но, пригнувшись к панораме, он опять прицеливается.
— Идите в санчасть! Здесь недалеко. — И, оттолкнув его от пушки, я встала за наводку.
Руки дрожали, тело сотрясала неприятная дрожь. Заглянув в стеклышко панорамы, увидела такое же перекрестие, как в прицельном приспособлении снайперской винтовки, которую я весной изучала на курсах. Прицелилась в ближайший танк. Поворотный механизм не слушался меня. Еще напряжение — и перекрестие панорамы поймало танк! Вот он уже совсем близко, двигается на соседнюю батарею, не замечая нас. Отчетливо виден был его грязный бок с крестом. «Не выпустить бы его только из перекрестия», — волновалась я. Выстрелила. Танк мгновенно окутался дымом, остановился. Не веря своим глазам, не слыша собственного голоса, я крикнула:
— Заряжайте скорее!
Мне казалось, что нужен еще выстрел, иначе железное чудовище оправится и пойдет на нас, и, когда снаряд втолкнули, я дала второй выстрел на том же прицеле.
Подбитый танк воспламенился. Из щелей повалил густой белый дым. Башенный люк поднялся, и из танка стали выскакивать немцы.
Позади зарокотали моторы. На поляну выходили наши танки. Они с места открыли огонь по фашистской пехоте и прижали ее к земле. Из-за леса гремели орудийные раскаты, и снаряды рвались в балке, откуда гитлеровцы бросили на нас пехоту и танки. Вскоре над балкой взвился клуб пламени и послышались оглушительные взрывы. По-видимому, наши артиллеристы подожгли бензохранилище и склад боеприпасов врага.
Противник засуетился. Танки его остановились, пехота залегла. В это время на огневой появился бледный, с перевязанной головой Юшков.
— Зачем пришел? — крикнул ему командир орудия Наташвили. — Почему в санбат не отправился?
— С царапиной — и уже в санбат?!
— Заместитель у тебя есть, — указал на меня Наташвили, и бойцы, улыбаясь, наперебой стали рассказывать, как я подбила танк.
Над нами взвились три красные ракеты.
— Полк переходит в контратаку, по местам! — крикнул командир взвода, и я снова подскочила к панораме.
— Нет, — решительно отвел меня рукой Юшков. — Пока я еще наводчик, занимайся своим делом.
Поправив на голове повязку, он прижался глазом к панораме.
Наши танки атаковали врага. Завязался жестокий танковый бой. Ревели моторы, пыль и дым клубились над полем. Вой и свист пролетающих над головой снарядов, скрежет гусениц, грохот разрывов и пулеметная дробь — все слилось. Совсем недалеко от нас мчался немецкий танк, а за ним — наш. Из открытой башни нашего танка валит дым, а он все продолжает преследовать врага. Когда фашист, видимо желая удрать, свернул к лесу, советский танк направился ему наперерез, догнал и с разгона врезался во вражескую машину. Оба танка остановились, окутанные дымом и пламенем.
— Вот как надо уничтожать врага! — воскликнул Наташвили.
В разгар танкового сражения взвилась и повисла в воздухе желтая ракета. Впереди нас начали подниматься из траншей бойцы. С криком «ура» они бросились вперед.
— Противотанкисты, за нами! — кричали они на ходу.
Мы снялись с огневых и двинулись вслед за пехотой.
Контратака увенчалась успехом. Наступление врага было сорвано. Наша часть продвинулась на несколько километров вперед, захватив трофеи и пленных. Но как только стемнело, последовал приказ: приостановить преследование врага, отойти на старую границу и снова занять оборону.
Наташвили встал на станину пушки и, погрозив кулаком в сторону запада, прокричал что-то по-грузински.
Юшков задумчиво произнес:
— Эх, если бы дали приказ наступать, погнали бы мы фашистов сразу на сотню километров…
— На все будет свое время, — сказал командир взвода. — До самого Берлина дойдем, когда встанет перед нами такая задача.
Юшков махнул рукой, его не удовлетворил ответ командира.
— Тамара и то подбила танк, — смеялся Наташвили.
— Да, Сычева сегодня отличилась. Я уже доложил комбату.
Два дня продолжались тяжелые бои. К нам на батарею пришел комиссар. Вытирая платком пот с лица, он сказал:
— Противник готовится к новой атаке. Не сдавать позиций, ребята. Граница здесь!
— Разобьют нашу пушку, гранатами и бутылками с горючим будем отбиваться, — сказал Наташвили.
— Я целую батарею вот этих штучек около своей пушки приготовил, — доложил Юшков, указывая на бутылки с горючей жидкостью, лежавшие рядом с небольшой горкой снарядов. — Пусть идут, мы им покажем, где раки зимуют!
— А почему ты, Юшков, в санчасть не пошел? — спросил комиссар. — У тебя вон бинт кровью пропитался.
— И не пойду в санчасть, товарищ батальонный комиссар, я хорошо себя чувствую, — ответил Юшков.
Глаза его сердито сверкали из-под белой повязки. Он помолчал и стал что-то искать в карманчике гимнастерки.
— Вот, товарищ батальонный комиссар, я написал заявление, — достал Юшков аккуратно сложенный лист бумаги.
— Он сегодня четыре раза переписывал его, — сказал кто-то из бойцов.
Комиссар развернул лист, прочел.
— Хорошо. Это надо отдать секретарю партбюро полка. Я его увижу сегодня и передам. А ты, Сычева, молодец, — увидев меня, сказал комиссар. — Представляю к награде. Ну как, устала?
— Немного, товарищ батальонный комиссар, — ответила я и добавила тише: — Я тоже хочу подать заявление в партию.
В эту минуту мы услышали приближающийся свист снаряда и соскочили в траншею. Загудели вражеские самолеты.
Комиссар ушел по траншее дальше, к бойцам. Вскоре на нас начали пикировать немецкие самолеты. Со всех сторон стали рваться бомбы. Кто-то крикнул:
— Сестра, комиссара ранило!
Эти слова больно поразили нас всех. Я схватила сумку и, забыв об опасности, побежала. Нилова уже накладывала жгут на раненую ногу комиссара. В боку его зияла рана со вставленным тампоном. Комиссар лежал бледный, но в сознании, с открытыми глазами. Он указал жестом на планшет и прошептал побелевшими губами:
— Передайте заявление Юшкова секретарю партбюро и скажите, что я голосую за прием в партию…
Потом, остановив на мне свой взгляд, медленно, с расстановкой продолжал:
— И пусть Сычеву готовит, она…
Комиссар не договорил, его отяжелевшие веки закрылись.
По озабоченному лицу Ниловой все поняли, что комиссару очень плохо. Вечером Нилова провожала его в госпиталь.
Трое суток в районе Старо-Константинова продолжались ожесточенные бои. Трое суток беспрерывно ревели самолеты, лязгали гусеницы танков, ходила в атаку пехота. Немецко-фашистское командование бросало на наш участок фронта все новые и новые силы, стараясь сломить оборону. Подбитые танки врага стояли перед нашими позициями немыми свидетелями горячих боев.
Настали четвертые сутки. Люди изнемогали. Противник с восходом солнца начал артиллерийскую подготовку. Предстоял тяжелый день. И несмотря на то что солнце поднималось яркое, радостное, на душе у каждого было тяжело. Хлеба, посеянные нашими руками, топтали кованые сапоги гитлеровцев, давили гусеницы немецких танков. Над золотистыми колосьями, налитыми крупным зерном, свистели пули и мины. Но самым страшным, заполнявшим душу каждого тоской было отступление.
Артиллерийский обстрел продолжался. Потом налетела авиация и пошли танки, а за ними автоматчики. Третий час длился кровопролитный бой. Перевязывая раненых, я увидела, что у меня кончаются бинты. Надо было бежать в санчасть. В небольшом лесочке остановилась у прикрепленных к деревьям плащ-палаток. Подвешенные по кругу, они образовали большую палатку. В ней на особых носилках, как на операционном столе, лежал боец, покрытый марлей. Он стонал. Двое санитаров крепко держали его за руки.
