Александр Андреев - Ясные дали
— Так скоро? Подождем еще немного. Здесь так хорошо, Митя… Ну, капельку!
Откуда-то появившаяся Ирина Тайнинская похвалила Тоню:
— Вы хорошо танцуете.
— По-деревенски.
— Вы совсем не похожи на деревенскую. — Ирина взяла меня под руку. — Ты меня проводишь?
Тоня с готовностью ответила:
— Конечно, проводит. Меня тоже проводят.
— Никаких провожатых. Пойдем все вместе.
Тоня, нахмурившись и склонив голову, подумала немного, поглаживая шелковый цветок на груди, и отошла. И тут же ко мне с решимостью подступил Караванов, подчеркнуто вежливый и настойчивый, по привычке одернул гимнастерку.
— Ваша сестра не младенец, чтобы ее опекать. У вас нет никаких оснований не доверять нам.
Я не знал, как мне вести себя с ним. Мне нравилась в нем прямота и смелость, в то же время он явился причиной страданий Никиты… И, конечно, он, Герой Советского Союза, наверняка избалован вниманием. А излишнее внимание часто лишает людей скромности.
— А почему я вам должен верить? Я вас не знаю. И сестра видит вас второй раз…
— Это делает ей честь, — отчеканил он, — она разбирается в людях больше, чем вы, хоть вы и старше ее.
Тоня встала между нами, чмокнула меня в щеку.
— Не беспокойся, братик, — шепнула она с лукавой нежностью.
Караванов сделал несколько шагов вслед за ней, вернулся, и тут я впервые увидел, как он засмеялся, простовато и задушевно; зубы у него были белые и ровные.
— Знаете что? Давайте не будем ссориться. Ни к чему это не приведет, — проговорил он и подал руку. Мне оставалось только пожать ее.
А Саня Кочевой все играл, не переставая, на рояле, забыв обо всем на свете…
6За окном дружно звенела капель, по водосточным трубам, срываясь, с веселым и пугающим шумом скатывался лед. Воздух казался густым и синим. Я слышал, как в кухню влетел Саня Кочевой и торопливо спросил мать:
— Тетя Таня, Митя дома?
— Только что пришел, — отозвалась мать с легким испугом. — Аль случилось что? Уж не гнались ли за тобой, Саня? Взъерошенный весь…
Я вышел в кухню. Саня, действительно, выглядел растрепанным, пальто нараспашку, рука комкала кепку, масленисто-черные глаза светились нетерпением.
— Сергей Петрович приехал, — выпалил он возбужденно. — Делегат XVIII съезда! Позвонил в общежитие, оставил для меня телефон. Я уже бегал к нему, он в гостинице «Москва» остановился, да не застал. В Кремле он. Одевайся скорее, встречать пойдем. За Никитой еще надо заехать. Ты давно видел его?
— Кого?
— Никиту.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После новогоднего вечера Никита заходил к нам всего раза два, и то ненадолго, заметно осунувшийся, странно присмиревший, с грустным прищуром глаз и горькой усмешкой.
Однажды он застал дома Тоню, они поздоровались друг с другом и замолчали, ощущая тягостную неловкость. Сестра тоже казалась притихшей, глядела на него участливо, будто сожалела о чем-то. Прежняя простота, ласковая шутливость между ними исчезли…
Я знал, что сестра встречалась с летчиком Каравановым. Как-то раз ночью, возвращаясь из школы, я увидел их у ворот. Разговаривая вполголоса, они переминались с ноги на ногу, видимо, стояли долго, а было холодновато. Не задерживаясь, я сказал тоном старшего:
— Что это за манера мерзнуть у ворот. Хотите поговорить — идите в дом.
— Сердитый же он у вас, — услышал я снисходительное замечание Караванова.
…Мать встретила Никиту ласковым упреком:
— Что это ты, сынок, забыл нас совсем?
— Сутки не резиновые, тетя Таня, их не растянешь, — пробовал он оправдаться. — Время никак не выкрою, вот беда… Работа, учеба, экзамены на носу… — Торопливо достал папироску, закурил, скрывая за дымом проступившую на скулах краску; взглянул на Тоню, которая повязывала у зеркала голову платком, сказал мне вполголоса: — Ты уж не обижайся, Дима, что я теперь пореже ходить к вам стану. Так, брат, мне легче…
Тоня вышла, я кивнул вслед ей:
— Неужели из-за нее? — Я все еще не мог поверить, что Тоньку, взбалмошную девчонку, можно воспринимать всерьез, да еще переживать из-за нее! — Черт бы ее побрал, эту Тоньку!
— Ты ее не ругай, — сказал Никита, — она девушка хорошая.
— Хорошая, когда спит! Отчитать разве мне ее, повлиять?
Улыбка Никиты отразила мудрое спокойствие.
— Влияние не поможет. Да разве тебя послушается этот огонь? — Затянулся дымом и признался с мужской иронической прямотой: — Приколдовала она меня, как того окуня: взглянь, дунь, плюнь, клюнь… Вот и клюнул. Крючок-то за самое сердце зацепил. Смешно, а факт.
Никита всегда смотрел на наши сердечные неурядицы сквозь насмешливый прищур: «Все это ерунда, братцы, сентименты». Казалось, никакие бури не поколеблют его спокойствия. Теперь же он, не подготовленный к такому удару, выбитый из колеи, растерялся и даже испугался Хотелось сказать ему его же словами: «Все это ерунда, Никита, сентименты». Но я понял, что к нему эти слова не подходят.
— Все пройдет, Никита. Да и вообще, стоит ли расстраиваться из-за какой-то девчонки, которая и сама не знает, чего хочет. У тебя есть работа, учеба…
Никита подмигнул мне:
— Утешаешь? — Он стряхнул с брюк упавший с папиросы пепел, встал, плечистый, крепкий, кинул окурок в окно. — Это ты верно: работа, учеба… А после работы, а после учебы — что? Белые пятна. Спать бы надо, да вот не спится…
Вошла мать с чайником, но Никита от чая отказался. Я предложил ему пройтись по улице.
— Нет, пойду один. Поразмыслить надо кое о чем.
Попрощавшись с мамой, он ушел, хмурый и чуть сутулый, словно нес на плечах тяжелую ношу.
Провожая его взглядом, я подумал с обидой: «Вот жизнь!.. Не балует она людей… Но, может быть, это именно и хорошо, что не балует, не гладит по головке. Много в ней нерешенного, загадочного, много волнений, борьбы. Жизнь без волнений и борьбы, как вода без течения и родников, застаивается и покрывается зеленой плесенью. Возвышает человека борьба…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы доехали с Саней до автозавода и встали у проходной. Продолжительный гудок напомнил о школе ФЗУ, о жизни в общежитии, утренние сборы на завод, побудки Ивана Маслова… Как мы изменились с тех пор, повзрослели — много воды утекло…
Люди длинными, извилистыми очередями проходили сквозь узкие коридорчики и, миновав вахтеров, растекались по площади. Казалось, не будет конца этим людским потокам. Боясь пропустить Никиту, мы с таким напряженным вниманием вглядывались в лица рабочих, что зарябило в глазах.
Но вот движение стало реже и вскоре почти совсем прекратилось. Никита вышел одним из последних. Наткнувшись на нас, он изумленно раскинул руки:
— Батюшки! Кого я вижу!
— Где ты застрял? Ждали, ждали… Продрогли.
— А зачем я вам понадобился?
— Сергей Петрович здесь.
Никита не удивился, точно заранее знал, что Дубровин будет в Москве.
— На съезде, конечно. А почему я сейчас задержался — спросите!
Две недели Никита нес производственную вахту в честь XVIII съезда партии. О его рекордах писала «Комсомольская правда».
— Знаем. Читали. Не хвастайся, — заявили мы в один голос. — Идем скорее!
Никита оглядел себя:
— Надо бы приодеться, братцы, для такого случая.
— Не с прогулки идешь, с работы.
Пока добрались до центра, совсем стемнело.
Красная площадь, о которой столько мечтали мы, тайно и вслух, подростками, лежала перед нами, просторная и строгая. С крыши Исторического музея широкими полосами падал свет. Со стороны Москвы-реки дул студеный ветер, нес редкий сухой снежок; снежинки на мгновение вспыхивали в луче синим нежным цветом и тут же гасли. С конуса Спасской башни, точно испугавшись боя часов, взлетела растрепанная стая ворон и галок, покружилась и опустилась на купола Василия Блаженного. А звон часов, особенно чистый в вечерней свежести, долго дрожал в воздухе, постепенно замирая.
Раздался продолжительный звонок, и тут же из ворот выкатилась большая легковая машина. Она развернулась и понеслась вдоль площади, взвихрив сзади себя снежок. Разглядеть, кто ехал, нам не удалось. Ворота закрылись. Пробило десять часов.
— Вот попасть бы туда, на съезд, — сказал Никита.
— В другой раз попадем, — ответил Саня таким тоном, будто этот другой раз настанет завтра и нам обязательно назначено там быть.
Стоять на одном месте было холодно, и мы начали прохаживаться мимо трибун, мимо Мавзолея, где у входа недвижно стояли часовые.
В одиннадцатом часу стали появляться делегаты. Небольшими группами они разбредались по площади, негромко переговариваясь.
Сергея Петровича мы увидели в двери проходной; он был в длинной шинели, высокий, стройный. «Дзержинский», — подумал я почти с восторгом. Мы с Саней рванулись было к нему, но Никита задержал:
